И снова вспомнился ПЕРВЫЙ.
Это было под Аскераном…
И снова увидел ЕГО: парнишку лет шестнадцати в грязном комбинезоне защитного цвета, разорванном в клочья пулями из моего автомата. Парнишка умирал в пыли. Он снова умирал в пыли. Как будет умирать для меня целую вечность. И струйка черной крови из уголка рта так и будет целую вечность стекать вниз по его щеке…
Вниз и вниз, и вниз, и вниз…
— Поздравляю с первым, — сказал Леха, кривя губы.
Он не издевался, он-то знал, что мне предстоит пережить в ближайшую неделю, он-то стал уже опытным бойцом, он сказал это, думая, что, может быть, мне будет легче, если я буду помнить, что не один я такой, и по-другому здесь нельзя. Но легче не стало. И пришла неделя тоски, неделя величайшей депрессии, когда я не мог ни есть, ни спать, а перед глазами застыло мертвое мальчишеское лицо.
А потом, знаете, привык. Тоска ушла и привык. Все в конце концов привыкают.
И до сего дня не возвращалось ко мне это сумрачное ощущение причастности к делам смерти, но вот оно снова со мной, потому что Юра Арутюнов тоже стал моим ПЕРВЫМ, только это случилось уже не ТАМ, где все ясно, и где легко найти себе оправдание, заткнуть сиплый шепоток совести, это случилось ЗДЕСЬ, в моем родном городе, в обыкновеннейшей питерской квартире, и жертвой Бориса Орлова, крутого парня, стал человек, которого он встречал хотя и мельком, но живым, здоровым, не помышляющем о близком своем конце и том человеке, которому предопределено стать его причиной.
Да, Герострат может быть доволен: я замарался. И этим совершенно выбит из колеи…
Глава тридцать первая
Конечно же, слишком долго мое бездействие продолжаться не могло.
Уж очень ловко меня взяли в оборот, чтобы я разрешил себе долго предаваться бездействию. Какая-то часть разума (кое-кто называет ее «автопилотом») продолжала функционировать вопреки расслабляющему воздействию депрессии. И хотя я помню дальнейшие свои действия на квартире Арутюнова довольно смутно, делал я, кажется, все правильно: снял куртку, рубаху, в ванной комнате промыл рану на плече, затем отыскал где-то бинт и перевязал сам себя, помогая зубами затягивать узлы, потом долго отмывал с помощью подвернувшейся щетки кровавые пятна на куртке, джинсах, ботинках. Дождался, когда они более-менее просохнут, удостоверился, что ничего своего в квартире не оставил, вышел на лестничную площадку и захлопнул дверь.
Помню, шагнул из подъезда все в том же состоянии тяжеловесной отстраненности и увидел такое, что моментально, как при смене кадров от черно-белого к цветному, вернуло меня к нормальному восприятию реальности.
Впрочем, точнее будет сказать: что НЕ УВИДЕЛ. А не увидел я своих топтунов из ГБ, и потому сразу почуял опасность. В самом деле, нет ничего более отрезвляющего, чем это чувство непосредственной опасности. Факт, для меня не требующий доказательств.
ОНИ НАХОДЯТСЯ НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ.
ОНИ ТАМ, НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ…
Интересно, а чем они там могут заниматься? Или уже сообразили, что произошло между мной и Юрой Арутюновым? Хотя откуда? Или…
Я вернулся в подъезд, направляясь к «черному» ходу и под лестницей, в самом темном углу отыскал обоих.
Они лежали рядком на загаженном бетоне, не подавая признаков жизни. Я присел на корточки, пытаясь вблизи рассмотреть их, понять, что произошло.
Тут задвигался бородатый. Он лежал с краю, и до меня донесся прерывистый вздох. Потом бородатый попробовал поднять руку, но сил не хватило удержать, и она бессильно упала. Он громко и часто задышал.
— Эй, — позвал я. — Что с вами? Вам помочь?
Бородатый затих, потом спросил слабым прерывающимся голосом:
— Это ты… Орлов?
— Да, — я подсел ближе, напрягая зрение в подлестничном мраке, потом вспомнил, полез в карман и зажег спичку.
В отсветах ее неверного пламени, прежде чем спичка догорела до конца, я успел разглядеть подробности. Вельветовый был мертв — определенно. На подобное я в свое время насмотрелся: его убили выстрелом в затылок. Бородатому повезло больше: дырка в животе, дырка в плече, на щеке длинная царапина — по сравнению с вельветовым легко отделался. Взгляд бородатого казался мутным, лицо перекошено от сильной боли.
— Орлов… позвони… вызови… кого-нибудь… — голос бородатого срывался.
— Кто вас так?
— Позвони…
— Герострат?
— Дурак… ты не понимаешь… Герострат — ноль… другие… позвони… Орлов…
— Номер телефона?
Бородатый ответить не успел, потерял сознание.
Пора сматываться, понял я. Если меня здесь застанут над двумя телами, да еще Юра наверху…
Пора сматываться.
Я вышел через «черный» ход, пересек задний двор, нырнул мимо мусорных баков под арку и только там набрал на радиотелефоне «02»:
— Милиция? Срочно пришлите кого-нибудь на Приморский проспект, дом четырнадцать, третий подъезд. Под лестницей два тяжелораненых человека.
— Кто говорит?
— Неважно, — я отключил радиотелефон, спрятал его в карман, при этом взглянул на часы: 16.06.
Время поджимает. Вперед!
Глава тридцать вторая
А телефонные войны продолжались.
— Накурили-то, японский бог! — посетовал, входя в кабинет, следователь по особо важным делам Сазонов Глеб Егорович. — Откройте хоть форточку. Дышать нечем.
— А на улице есть чем дышать? — лениво возразил Кирпичников.
Оба сразу же посмотрели на самого молодого из присутствующих, на тридцатидвухлетнего следователя прокуратуры Васильева с гордым именем Борислав. Имя Васильеву не шло, не подходило по всем статьям: в свои три с небольшим десятка он уже весил под сто сорок, был, как результат, неповоротлив, страдал сильной одышкой. Еще он без ума был от разных тортиков и прочей сдобы, что обнаруживает причинно-следственную связь несоответствия имени и облика.
В прокуратуре по молчаливому уговору сослуживцев вот уже два года занимались его «перевоспитанием». В основу процесса был положен принцип: больше движения, меньше еды. Страдающего Борислава гоняли по поводу и без повода. И на места происшествий, куда-нибудь подальше, в Кавголово, например; и в буфет за бутербродами, тоже — не ближний путь: через два этажа, сначала вниз, потом — вверх; и в непрерывные командировки; или вот форточку открыть, хотя и стол его дальше от окна, чем стол того же Кирпичникова. Васильев вздыхал, страдал, но подчинялся. Он давно свыкся уже с
