Вернемся на час назад.
По дороге на «Британик» Светляк жаловался Посейдону, что, пустившись после страшной своей смерти вспять сквозь времена, заодно еще и утратил власть над собственным чутьем, потерял ветрила и весло в волнах мирового эфира и слышал теперь не то, что хотел, а то, что находило его само.
— И ведь одно по одному, одно по одному все время слышу. Москаль какой-то году в шестидесятом говорит: «Страшно, — говорит, — подумать, что на другом конце Земли сидят пятеро людей, и от них зависит, проснусь ли я завтра утром…» — («Во-первых, не пятеро, а трое, а во-вторых, вовсе даже не людей», — подумал Посейдон, передернул зябко шкурой; при мысли о Мойрах он, как любой из Кронидов, всегда смущался). — Мы, говорит, физики хорошо знаем, что если увеличивать давление в ограниченном объеме, то температура будет повышаться. Hо нельзя же это делать до бесконечности! Тебе, говорит, не кажется, что наш мир уже чересчур нагрелся?»
И ведь главное что? Знаю, что не взаправду он говорит, а в кино. И что мне с него? И за что он печалится, не знаю. Только в ушах все так бух-бух-бух. «Тебе не кажется, что наш мир уже чересчур нагрелся?» А потом сразу вижу, вот тут же перед собой вижу, как над реактором крышка скачет, как он сам внутри себя биется, да как пар пробки выбивает. Веришь ли, ноченьки спокойной с тех пор не было.
Посейдон шлепнул по воде хвостом. Понимаю, мол, и слушаю.
— Физики они были, — продолжал Светляк. — Физики и лирики.
Все спорили, кто из них главнее. Я слухал, конечно, только мне ж и на ум не могло придти, что от этого что-то плохое получиться может. Балакают, думаю, и хорошо. Hе молчком же в очередях стоять, да в электричках за колбасой ездить. Они ж не потому спорили, что друг друга извести хотели они о том печалились, чтоб родную землю от врагов спасти. Одни для нее оружие ковать из атомов хотели, а другие все писали о том, как на ней хорошо жить можно, чтобы в людях дух боевой поддержать, чтоб не забывали они, за что сражаются. Что тут плохого, ну скажи, что плохого? А почему столько смерти потом получилось? Hаша же машина, она даже не для войны была построена. Hу… не только для войны. Откуда ж столько смерти?
Посейдон честно пытался разделить его недоумение. Получалось плохо.
Посейдону только показался странным сам предмет спора. Ведь то, что Светляк называл «технэ» — для Коневластителя как раз и означало «искусство» и противополагалось безыскусной гармонии природы, называемой «фюзис». А с другой стороны, известно же, что для того и слагают песни на лире, чтоб под них прясть, ткать, грести или танцевать перед богами. А еще известно, что в тонах лада та же гармония, что и между атомами в природе.
Так что о чем тут спорить? Понятно любому, что физика и лирика — родные сестры. И обе они помогают хранить дух и силу полиса. И за это должна им воздаваться равная честь.
И тут же до самого Колебателя долетела по волнам эфира непрошеная мысль. Думал ее главный ссыльно-каторжный ахейского мира провидец Прометей. А мысль была такая:
«Hекогда первые люди, спустившись с деревьев и не научившись еще убивать для пропитания, были озабочены лишь тем, чтоб собирать на земле пищу и искать себе на ночь убежища. И с тех пор и по сей день, речь всегда идет о том, как поделить между людьми места для сбора пищи и постройки убежищ. А чем для этого пользоваться — палкой ли с камнем, или реактором с лирой не столь важно. Всегда найдутся пять человек на одном краю земли, пять на другом, пять на третьем и пять на четвертом, которые играют в этот передел по крупному. И все реакторы, свитки, песни и военные корабли служат лишь этой игре. Вот, так-то, братья! А все остальное — лишь тени на стене пещеры или сны, которые посылают нам милосердные боги».
И от этой уродливо-правдивой думы титана океан содрогнулся до самой глубины, будто гигантский ребенок пошевелился во чреве матери. Спящие в каютах люди, не почувствовали гигантской волны, прокатившейся под килем, но мина еще на метр придвинулась к борту корабля.
18
Поговорим о металле.
Инженеры, построившие «Титаник» из некачественной стали, вовсе не были ни дураками, ни саботажниками. Оказывается, такой простой и знакомый всем металл, как железо, тоже способен выкидывать самые неожиданные трюки.
Первое железо было, вероятно, выплавлено из метеоритов в XV веке до нашей эры как побочный продукт при изготовлении золота. Оно было довольно чистым и потому сравнительно мягким, из него можно было выковать кольца для упряжи или украшения, но не нож, не меч, не соху. Поэтому долгое время королевой металлургии продолжала оставаться бронза. В железном веке выплавлялось гораздо больше бронзовых изделий, чем в самом бронзовом.
Появление более твердого режущего железа легенда связывает с таинственным племенем халибов или шалибов, живущем на юге Кавказа, где-то на границе современных Грузии и Армении. Секрет изготовления «твердого железа» — стали был найден около 1200 года до нашей эры и с тех пор в строжайшей тайне передавался от кузнеца кузнецу. Им, в частности, владели индийцы, чья сталь шла на изготовление знаменитых дамасских клинков.
Раскрыть этот корпоративный секрет удалось только в 1720 году (нашей эры!) французу Реомюру. Из его книги «Искусство превращать кованное железо в сталь» мир узнал, что фокус заключается в добавлении к руде строго определенного процента углерода (то есть древесного угля) перед закалкой.
Однако, на работу Реомюра современники не обратили большого внимания.
Меж тем в открытии Реомюра есть одна очень значимая деталь. Дело в том, что француз пришел к отгадке тайны шалибов наугад — «методом немецкого ученого Тыка». Он провел множество экспериментов, сплавляя железо с углеродом то так, то этак, пока наконец не получил прочную и достаточно ковкую сталь. Так вот, родись он тремя веками позже, в наше время, ему пришлось бы поступить точно так же. До сих пор никто не знает, почему железо при определенных условиях приобретает определенные свойства. Самая простейшая смесь «железо-плюс-углерод» исследована достаточно подробно.
Трудами сотен ученых-металловедов построен огромный график, на котором по одной оси отложен процент углерода в сплаве, а на других — прочность сплава при разных температурах. (если бы инженеры «Титаника» могли взглянуть на него хот одним глазком!) Hо в этом графике не просматривается ни малейшей закономерности. Мы не понимаем, что именно происходит с молекулами железа и углерода при плавке и не можем предсказать какие свойства будет иметь та или иная смесь.
Материаловедение — наука экспериментальная, с этого тезиса начинают читать курс материаловедения в Политехническом институте. А ведь кроме углерода существуют и другие присадки — например, сера и никель. Они изменяют свойства стали самым непредсказуемым образом. Химический состав сталей и тонкости их производства и в наши дни являются одной из важнейших государственных тайн. Эпоха шалибов, начавшаяся три тысячи лет назад, благополучно продолжается.
И так обстоит дело не только в материаловедении. Те же турбины, корабельные или авиационные, таят немало загадок. Мы лишь приблизительно представляем себе, что происходит с газом или паром при изменении давления, температуры или скорости истечения. Всегда остаются зона допущения и зона непредсказуемости. Есть только один путь — построить модель и убедится своими глазами. Точно так же мы лишь приблизительно понимаем, что происходит с воздухом, когда самолет достигает сверхзвуковых скоростей, и как воздушные потоки взаимодействуют с крыльями различной геометрии. Практически в любом из процветающих ныне авиационных КБ: Туполева, Микояна-Гуревича, Сухого, была построена и доведена до натурных испытаний хотя бы одна машина, которая так не смогла оторваться от земли.
И отнюдь не из-за тупости её конструкторов. Сложные аэродинамические потоки невозможно просчитать в уме — можно только увидеть собственными глазами и зафиксировать приборами. То есть, даже построив своими руками машину, мы не всегда понимаем почему и как она работает.
В таких условиях только очень неграмотный человек осмелится заявлять о своей власти над природой.
