прирожденная аристократка чистых кровей, превратится в хитрую и хладнокровную уличную кошку. Аристократки живучи, это я по себе знала.
Я, мой отец, Вестейн, Лейв тоже сумеем о себе позаботиться.
А вот Ивор сойдет с ума от чужого горя и боли. За Ивора я по-настоящему боялась и тайком под столом колола себе руку пряжкой, чтобы все так же вежливо улыбаться Алов.
Она, не видя па моем лице сочувствия, бесилась и забывала о слезах.
А я все время повторяла про себя слова Энгуса:
Я поняла, что сделает Ивор, когда узнает о войне. И что сделаю я.
— Знаешь, Алов, я, пожалуй, поеду домой.
— Ты что, Кай?! -испугалась она. — Не оставляй меня! Я не знаю, что буду делать одна!
Конечно, с моей стороны было большим свинством бросать бедную девушку в одиночестве, на попечении всего лишь двух дюжин слуг. Но я, как уже известно, и есть свинья грязная и неблагодарная.
На добровольцев я не мог смотреть без нервного смеха. По большей части это были подмастерья, молодые приказчики, уличные торговцы и прочие бедные честолюбцы, которые мечтали забраться еще на одну ступеньку Лестницы Судьбы. Сделать таким образом карьеру. Ха-ха. Я решил, что придурок, вроде меня, общей картины не испортит.
К вечеру я вернулся в поместье. Небо уже заполыхало золотом, на горизонте разлеглась темная бахрома туч, и я свернул к Дубовому Саду — посидеть на бережке, помечтать об Иде. Может быть, следующий случай представится не скоро.
Рядом с деревом-конем кто-то стоял. Солнце било в глаза, и я видел только темный силуэт. Женский. Странно, здесь, у старых фундаментов, по вечерам вообще безлюдно, а уж женщине совсем делать нечего. Или — опять призрак?
Но тут она заметила меня, махнула рукой и пошла навстречу. И по походке, по наклону головы я узнал. Кайрен.
Я соскочил на землю, привязал Лукаса. Длинная юбка путалась у нее между ногами, мешала идти. Кайрен ее все время одергивала. Я, конечно, понимал, что просто так, без приглашения, кузина в гости не приедет. И уж подавно не будет путаться в юбках, если не волнуется. И про себя молился всем богам, чтобы ни с ней, ни с дядюшкой ничего не случилось.
Кайрен остановилась, улыбнулась мне и сказала:
— Я тебя с полудня ждала, а потом пошла искать. Где ты был, кузен?
— Дела, — ответил я неопределенно.
— Прости, что явилась незваной. Просто в городе я не успела тебе кое-что сказать. Три вещи. Во- первых, я тебя люблю. Во-вторых, это тебя ни к чему не обязывает, мне все равно, любишь ты меня или нет. А в-третьих, если ты где-нибудь сломаешь шею, мне будет очень плохо. Все.
Аристократкам нельзя верить. Они врут, даже когда думают, что говорят правду. Они так устроены.
— Не знаю, — сказал я. — Просто не знаю, что тебе ответить. Ты, наверное, где-то ошиблась.
Она пожала плечами с царственным пренебрежением:
— Может быть. Не важно. Я поеду домой.
— Нет, — я поймал ее за запястье. — Теперь уж ты никуда не поедешь. Твой отец не будет волноваться, если ты не вернешься сегодня?
— Нет. Он знает, что я у тебя в гостях.
— Значит, так и будет. Не могу же я отпустить тебя ночью в столицу. И дождь скоро начнется. Пойдем. А то, о чем ты говоришь… Я правда ничего не знаю.
Это был, наверное, забавный вечер. Мы сидели в северном крыле, посреди моих сокровищ, и я рассказывал Кайрен все гадости о себе, какие только мог вспомнить. И о моей сумасшедшей матери, и о волчьей душе, и о покойниках, с которыми я разговариваю, и о весенней бессоннице, и о призраке Иды.
А она смеялась и говорила:
— Что ж, ты меня убедил, мне лучше уехать.
И тогда я снова хватал ее за руки и умолял остаться. Наконец ей все это надоело и она сказала:
— По-моему, ты просто не умеешь целоваться, а признаться в этом боишься.
Я возмутился, как дурак:
— Что ты врешь! Я же целовался с тобой.
— Э нет, милый, это я тебя тогда целовала.
А дальше началось извечное сумасшествие. Мои губы, ее губы, ее язык — шаловливая змейка.
— Осторожно, волосы, погоди…
Гребень стукнул об пол. Душистая грива скользит по моим пальцам. Зрачки у Кайрен огромные, в глазах речной туман.
— Кай, ну не здесь же прямо!
— Как хочешь, мне все едино.
И вот она уже у меня на руках, счастливая ноша. Я слышу, как колотятся наши сердца, рвутся навстречу друг другу.
И паническая мысль: «Не на тюфячок же мне ее нести! Решит, что собачья подстилка!»
Старая родительская кровать с сорванным пологом радостно вздыхает, принимая нас.
— Не сломается?
— Не должна. Пять поколений выдержала, наверное.
— Осторожно, крючок! Волосы дерешь.
— Кай, больно?
— Да нет, как обычно.
— Бедные, и как вы раздеваетесь каждый вечер?
— Служанки. А потом замуж выходим.
Бархатная, не знающая солнца, а все же смуглая кожа. Я выцеловываю, запоминаю губами каждую линию: плечи, грудь, живот. Ее ладони, мягкие, горячие. Она щекочет губами мою шею, шепчет: «Солоно!» — поднимает голову, целует и не отрывается, стерва, заноза, пока не превращает меня в одно большое раскаленное «Дай!». И лишь тогда медленно опускается на подушки, словно наслаждаясь тем, что так открыта, так беззащитна.
И потом — свет забытой масляной лампы и наши тени на стене — мгновенное неповторимое совершенство. Ни лиц, ни имен. Просто мужчина и женщина. И я люблю богов за то, что они сотворили нас такими. Я закрываю ладонью глаза Кайрен.
— Не смотри. Тень — это тело души. Не надо смотреть.
— Но… Ты такой красивый, Ивор.
Ночью пошел дождь.
Утром Кай выскальзывает из-под одеяла, натягивает исподнюю рубашку, открывает ставню, боязливо оглядывается — не видит ли кто, — ловит дождевые капли, вытирает глаза, лицо, улыбается.
— Куда ж мы вчера мой гребешок закинули?
Я говорю:
— Не знаю. Вон в том сундуке лежит один. Возьми.
— А можно?
— Конечно. Он давно тебя дожидается.
Я лежу и смотрю, как Кайрен, сидя перед тусклым зеркалом, расчесывает волосы гребнем моей матери. И говорю беззвучно, одними губами: «Я люблю тебя, Кай». Вслух почему-то не получается. Не могу. И вместо этого начинаю опять говорить гадости.
— Знаешь, я не сказал вчера… Я был в столице. Записался врачом в полк. Через два дня мы выходим. А там… Пойми, я сейчас ничего не могу тебе пообещать.
— Я и не жду ничего. Честное слово.
— Только разве что… Когда тарды будут здесь… Я не знаю, где будет безопаснее, в городе или в
