– Отдыхает, потом свидитесь, – не моргнув, отвечал воевода, продолжая вести молодого воина в дальний угол заставы к сваленным бревнам. – Давай-ка пока о деле, о нашем воинском деле рассудим.
Важно усевшись на комель самого толстого бревна, батько рассказал про хазарский набег, про то, как он ловко подпалил им задницы, про то, как враги, потоптавшись на том берегу, убрались восвояси.
– Я вот что думаю, – заговорил Стрет, плетью легонько обстукивая пыльный сапог. – Странно все это как-то. Война не война, набег не набег. Ты-то понял, зачем хазары приходили?
– Да, действительно, зачем они приходили-то? – задумался воевода, только теперь почувствовав, что медовухи он явно перебрал и что голова его тяжела от похмелья.
И все-таки батько не был бы батько, если бы любая усталость и любое похмелье не отступали бы прочь, едва он замечал что-то подозрительное, угрожающее безопасности его маленькой заставы, и едва он начинал беспокоиться о жизни каждого из вверенных ему «сынков». Так и сейчас воевода, нахмурив брови и покрутив головой, крикнул своего Резана, велев принесть добрый ушат колодезной воды.
Когда это было исполнено, воевода встал и, коротко приказав: «лей», подставил седеющую голову под струи ледяной воды. Волосы, только что примятые шлемом, жадно черпанули влагу и упали вниз, слепившись в один мокрый и длинный чуб. Но старый вояка тряхнул головой, и они разлетелись задорными кольцами, хвастливо рассказывая, что в молодости их хозяин был весьма красивым парнем.
– Хазары, говоришь, – все еще осоловелые, пьяные глаза посмотрели через мокрые ресницы на старшину.
Огромная батькина ладонь медленно проползла по его лицу сверху вниз, словно сгребая остатки хмеля в кулак, зажатый на конце бороды, и через секунду воевода уже смотрел ясным и твердым взглядом. Еще разок он то ли кашлянул, то ли прорычал, прочищая свою богатырскую грудь от застоявшегося пьяного воздуха, и воины принялись обсуждать странное нападение хазар. Стрет полагал, что степняки к штурму заставы были не готовы и что только с перепоя или сдуру можно было лезть на рогатки под градом стрел.
– Да нет, не сдуру, – прокряхтел воевода. – Я так думаю, что они за гонцом нашим охотились, а мы им эту охоту и подгадили.
– Каким таким гонцом? – удивился старшой полусотни.
– Да вот, тут лежит у меня один красавец, живого места на нем нет, а все никак не помрет, – мрачновато пошутил батько.
Вскоре они стояли у бледного как полотно Ворона, который все еще лежал во дворе заставы, но уже не на волчьей шкуре, а на добротной рогоже, и был заботливо укрыт мятлем[48] , словно вовсе и не ранен, а просто лег воин отдохнуть после долгой дороги. Так, по древним поверьям, можно было обмануть злых духов, которых посылала Морана, чтобы забрать к себе тех, кто после боя все еще был между жизнью и смертью.
Старшина с любопытством наклонился и немного приподнял край мятля. Бывалый воин даже негромко присвистнул, увидев многочисленные окровавленные бинты, которые скрывали раны, оставленные хазарским поединщиком.
– Эка тебя, милок, разукрасили… – сочувственно вздохнул он.
Ворон ничего не ответил; хотел было отвернуться, но не было сил, и он просто скосил глаза в сторону, на розовую полоску вечернего неба. Внезапно его поразила вся красота раскинутого над степью огромного небесного шатра, где лиловые и золотистые облака то тонкими распушенными нитями переплетались в вышине, позволяя сквозь себя чуть просвечивать бледно-голубым или бледно-зеленым воздушным шелкам, то рыхлым и пушистым бархатным ковром сбегали к самому горизонту, растворяясь там в пепельно-багряной дымке. Мир был безумно прекрасен, и он мучительно ощутил всем своим существом, как дорога каждая секунда его жизни, каждое мгновение, отпущенное ему, чтобы напитаться этой красотой, вдохнуть ее в себя вместе с настоянным на травах степным воздухом. Зачем этот незнакомый воин мешает ему слушать небо и дышать струящимся светом? Что этим людям вообще нужно от него? Почему все воруют его драгоценное время, когда он еще не успел как следует насладиться удивительной и вечно меняющейся тайной по имени Жизнь.
– Кто ты? Откуда будешь? – долетели до Ворона вопросы упрямого старшины и гулким эхом заколотились в его воспаленном мозгу: «Кто ты? Кто ты? Кто ты? Откуда? Откуда? Откуда?»
«Боже мой, когда же все это кончится?» – подумал разведчик.
И едва он успел это подумать, как в его голове возник, именно возник, чужой и насмешливый голос:
– А тебе нужно, чтобы все это кончилось?
Ворон не удивился этому голосу, словно он всегда звучал где-то внутри него, но и отвечать ему ничего не стал. Все вдруг сразу поменялось вокруг; небо стало далеким и призрачным, а люди, стоявшие рядом, страшно приблизились. Глаза в глаза, с одним и тем же вопросом, назойливо сверлящим его мозг. Что ж, надо было жить дальше и исполнять свой долг – подумал он и стал рассказывать старшине, для чего ему пришлось преодолеть хазарскую степь от самой Белой Вежи.
Старшина дослушал последние тихие слова и, припав на одно колено, склонился к раненому, словно, заглянув поближе в измученные глаза, можно б<>ыло увидеть и хазарскую степь, через которую мчался гонец, и то, как бился со своими преследователями этот удивительный воин.
– Как звать-то тебя, браток? – вместо громких возгласов восхищения наконец-то проговорил Стрет. – Что я могу для тебя сделать?
Простые слова, но неповторимые интонации русской речи вложили в них такую бездну смысла и сердечного тепла, что ни одна хвалебная ода не звучала бы слаще для слуха русского воина, и не было бы слов лучшей похвалы его ратному труду и слов большего уважения и восхищения его подвигом.
– Вороном, – машинально прошептали бледные губы, но глаза, горя лихорадочным блеском, жили другой, мучительной и неотвязной мыслью, совершенно удаленной от всего, что было рядом и окружало их плотным и тесным кольцом навязчивых образов.
– Слышал я про такого удальца, – тихо откликнулся старшина. – Вот ты, значит, каков!
Он еще чуть помедлил и уже собирался встать и идти к своей полусотне, как глаза его наткнулись на зовущий и умоляющий взгляд раненого витязя.
– Что, браток? – сообразил Стрет. – Говори, любую просьбу исполню, как свою!
Губы Ворона беззвучно шевельнулись, видно, силы совсем мало осталось. И Стрет, быстро сообразив это, припал ухом к самой его груди и только тогда расслышал рвущееся из обессиленной груди слово.
– Из крепости я, старшина полусотни, – отвечал он. – Сюда, на заставу, для разведки и подмоги послан.
Глаза раненого вновь поманили, и старшина снова припал к груди Ворона.
– Нет, твоего слуги не видели. Гонец с заставы был, а чернявого касога о семи конях не было, – простодушно отвечал Стрет. – Не видел такого нигде.
Взгляд Ворона потемнел, и даже телесная слабость не в силах была заглушить пылающий в нем гнев.
– Не печалься, браток, – мигом сообразил старшина. – Сыщем мы твоего касога, хоть из-под земли, а достанем. И ежели он, гад, предал тебя – будет ему славная размычка[49] .
– Так, может, его хазары словили? – задумчиво произнес воевода.
– Какие хазары? – продолжая смотреть в глаза Ворону, отвечал Стрет. – Ты же говорил, что ушли они восвояси.
– Да ушли, – батько чуть смутился, что упустил такую важную составляющую хазарского набега и вспомнил об этом только сейчас, – но пока мы первую сотню отстреливали, вторая мимо нас и проскочила. Может, за гонцом, а может, и за касогом вдогон. Кто же их знает…
Губы воина сжались, и он разогнул свою спину. Рука его невольно легла на рукоять меча, красноречиво говоря, что этот человек хорошо знает, что ему делать, и нисколько не сомневается в своей правоте. Лицо его слегка нахмурилось, и он, чуть поведя плечами, повернувшись к воеводе, тихо сказал:
– Что ж, батько, видно, нам пока рановато сиживать за разговорами.
– И то правда, Стрет, – устало откликнулся батько. – Иди, повоюй маленько, и пусть Среча, как всегда, улыбнется тебе.
