стеклянных коробках, вместо того чтобы бродить по полям и лугам? Чего ради мне домогаться выдвижения, подсчитывать, интриговать, лезть из кожи вон - мне, который всегда мечтал о поэзии, ночных поездах, горячих песках пустыни?' И в поисках утешения он лезет в ловушку, именуемую 'Продажа в рассрочку'. Ловушка захлопывается, и ему уже ничего не остается, как только запастись терпением. Но увы, когда, казалось бы, его затруднениям подойдет конец, молодой человек уже будет далеко не молод, и что хуже всего - ему может даже показаться, что жизнь уже прожита и все его усилия были тщетными, а цель все равно не достигнута; даже если, умудренный тяжелым восхождением, он и поостережется думать об этом, все равно ему уже стукнет сорок, и оборудование зимней и летней его резиденций, а также воспитание детей заполнят целиком те немногие часы, которые он сможет урвать от работы...
Жером и Сильвия решили, что нетерпение - добродетель двадцатого века. В двадцать лет, когда они увидели, или, как им показалось, увидели, какой может стать их жизнь, когда оценили всю сумму счастья, которую она несет, все победы, которые их ждут, и так далее, они уже поняли, что у них не хватит сил терпеть. Они могли по примеру других постепенно достигнуть всего, но их интересовал не процесс, а результат. Именно это свойство приобщало их к разряду людей, которых принято именовать интеллигентами.
Но все вокруг - и прежде всего сама жизнь - обманывало их надежды. Они хотели наслаждаться всеми благами жизни, но повсюду вокруг них такое наслаждение шло рука об руку со стяжательством. Они желали оставаться свободными и жить с чистой совестью, но годы уходили, ничего им не принося. Другие, может, и закованные в цепи, все же продвигались вперед, а они топтались на одном месте. Другие кончали тем, что видели в богатстве только цель, они же попросту оставались бедняками.
Они утешали себя мыслью, что все же они не самые несчастливые. И возможно, тут они не ошибались. Однако современная жизнь подчеркивала их неудачи, в то время как неудачи других - тех, что стояли на верном пути, -она сглаживала. Они ничего собой не представляли - крохоборы, мелкие бунтовщики, лунатики. Правда, в каком-то смысле время работало и на них: у них было восторженное представление о возможном для них будущем, и это служило им пусть жалким, а все же утешением.
Они работали так, как другие учатся, сами составляя себе расписание. Они бездельничали так, как одни только студенты могут себе позволить.
Но беды подкарауливали их со всех сторон. Им так хотелось жить счастливо, но их счастье постоянно стояло под угрозой. Они еще были молоды, но время мчалось быстро. Вечный студент - зловещее явление: неудачник, никчемный человек и даже того хуже. Их начинал охватывать страх.
У них было свободное время, но оно оборачивалось против них. Ведь надо было регулярно оплачивать газ, электричество, телефон. Каждый день надо есть. Одеваться, производить ремонт квартиры, менять белье, отдавать его в стирку, рубашки - в глажку, покупать обувь, ездить в поездах, покупать мебель.
Порой экономические проблемы пожирали их целиком. Они непрерывно думали о деньгах. Даже их взаимоотношения в значительной степени зависели от этого. Получалось так, что их любовь расцветала, а счастью, казалось, не было предела, как только у них появлялся достаток или хотя бы самая небольшая надежда на него. Тогда их вкусы, фантазии, открытия, аппетиты совпадали. Но это происходило редко, чаще им приходилось жестоко бороться с нуждой, и зачастую при первых же признаках нехватки денег они кидались друг на друга, ссорились они по любому пустяку: из-за растраченной сотни франков, из-за пары чулок, из-за невымытой посуды. Тогда наступали долгие часы, а то и дни, когда они переставали разговаривать. Сидя друг против друга, они торопливо и сосредоточенно ели, уткнувшись в тарелки. Потом каждый забивался в свой угол дивана, стараясь повернуться спиной к другому. Оба могли бесконечно раскладывать пасьянс.
Между ними вставали деньги. Деньги создавали стену, некую преграду, на которую они непрерывно натыкались. Стесненность, скупость, ограниченность были хуже нищеты. Они жили в замкнутом мирке своей замкнутой жизни, без будущего, без каких-либо надежд, кроме как на несбыточное чудо, в идиотских неосуществимых мечтаниях. Они задыхались. Чувствовали, что опускаются на дно.
Конечно, они могли бы поговорить о чем-нибудь другом: о только что появившейся книге, о новом режиссере, о войне и так далее, но им все чаще казалось, что по-настоящему им интересно говорить лишь о деньгах и комфорте, которые единственно способны дать счастье. Тут они воодушевлялись и даже приходили в возбуждение. Но, заговорив об этом, они вскоре понимали всю свою беспомощность, непригодность, тщету всех своих усилий. Тогда они еще больше озлоблялись - это слишком близко их касалось, - и каждый втайне считал другого причиной своего несчастья. Они строили всяческие проекты отдыха, путешествий, переезда в другую квартиру - и тут же яростно их отвергали: им вдруг начинало казаться, что в этих разговорах с особой остротой обнажается вся бесплодность и бессмысленность их жизни. Тогда они умолкали, но их молчание было полно затаенной обиды: они были злы на жизнь, а иногда, поддаваясь слабости, злились друг на друга. Они припоминали брошенную учебу, бессмысленное бездельничанье, всю ничтожную свою жизнь в захламленной квартирке, все свои невыполнимые мечты. Они находили друг друга уродливыми, плохо одетыми, насупленными, лишенными какого бы то ни было обаяния. А рядом по улицам бесшумно скользили машины. На площадях непрестанно вспыхивали неоновые рекламы. На террасах кафе сидели люди, похожие на самодовольных рыб. Они начинали ненавидеть весь мир. Еле волоча ноги, шли пешком домой. Не говоря ни слова, укладывались спать.
При малейшей случайности все могло пойти прахом - вдруг закроется дававшее им работу агентство, или их посчитают там устаревшими или чересчур небрежными в работе, или, наконец, кто-нибудь из них заболеет. Впереди не было ничего, но и позади тоже. Подобные невеселые мысли все чаще и чаще приходили им в голову. Но не думать об этом они не могли. Им мерещилось, что они долгие месяцы сидят без работы и, чтобы выжить, берутся за любую работу - случайную, жалкую, выклянченную. Тогда их охватывала безысходная тоска: они начинали мечтать о штатном месте, организованном дне, определенном служебном положении. Но эти запоздалые стремления лишь усугубляли их отчаяние: они уже не могли представить себя в образе людей преуспевающих и оседлых; они решали, что ненавидят любые иерархии и что разрешение всех их трудностей произойдет если не чудом, то само собой, в ходе мировой истории. Они продолжали вести ту беспорядочную жизнь, которая соответствовала их природным склонностям. Им без труда удавалось убедить себя, что в нашем несовершенном мире их образ жизни еще не самый плохой. Они жили сегодняшним днем: растранжиривали за полдня то, что зарабатывали за три; часто им приходилось занимать деньги, довольствоваться жареной картошкой, вдвоем выкуривать последнюю сигарету, иногда часа по два тратить на поиски затерявшегося билета метро, носить чиненые сорочки, слушать заигранные пластинки, путешествовать автостопом и ко всему этому иногда по месяцу не иметь возможности сменить постельное белье. И в конце концов они начали считать, что такая жизнь не лишена своеобразного очарования.
Предаваясь вместе воспоминаниям, обсуждая свой образ жизни и свои планы на будущее и с упоением предаваясь мечтам о лучших временах, они иногда признавались себе не без меланхолии, что им многое еще не ясно в жизни. Они взирали на мир затуманенными глазами, и ясность мысли, которой они похвалялись, на деле часто оборачивалась колебаниями и нерешительностью, приспособленчеством и отсутствием определенной точки зрения, что сводило на нет и даже совершенно обесценивало те добрые порывы, которые у них, бесспорно, были.
Им казалось, что таков уж их путь, вернее - отсутствие пути, что было для них очень характерно, и не только для них, но и для всех их сверстников. Они рассуждали так: конечно, предыдущие поколения имели более четкое представление о самих себе и о мире, в котором они жили. Они, пожалуй, предпочли бы быть двадцатилетними во время войны в Испании или во время Сопротивления; во всяком случае, они любили об этом поговорить; они считали, что те проблемы, которые стояли или, по крайней мере, как им казалось, должны были стоять в те времена, были более определенными хотя бы потому, что их решение было насущно необходимо; для них же все проблемы оборачивались западней.
В этой тоске по прошлому была и доля лицемерия - ведь война в Алжире началась в их время и продолжалась на их глазах. Однако она не слишком задевала их: иногда они кое-что предпринимали, но очень редко чувствовали себя обязанными действовать. Долгое время им просто не приходило в голову, что эта война перевернет всю их жизнь, их взгляды, их будущее. В студенческие годы они до какой-то степени принимали участие в общественной жизни: чуть ли не с восторгом ходили на митинги и уличные демонстрации, которыми были отмечены начало войны, призыв резервистов и прежде всего победа голлизма. Тогда при всей их ограниченности реакция на события была у них мгновенной. Да и можно ли их
