Ничто – ни пристально глядящие садыНе прикуют души, морями окропленной —О ночи темные! – ни лампы свет зеленыйНа белых, как запрет, нетронутых листах,Ни девочка-жена с ребенком на руках.Уеду! Пароход, к отплытию готовый,Срываясь с якорей, зовет к природе новой.Издевкою надежд измучена. ТоскаК прощальной белизне платков еще близка…А мачты, может быть, шлют бурям приглашенье,И ветер клонит их над кораблекрушеньемУже на дне, без мачт, вдали от берегов… Душа, ты слышишь ли – то песня моряков? Стефан МаллармеСПЯЩИЙ ВООЗ[187]Усталый, лег Вооз у своего гумна.Весь день работали, и он трудился тоже,Потом обычное себе устроил ложеУ вымеренных куч отборного зерна.Немало ячменя собрал он и пшеницы,Но жил как праведник, хотя и был богат;И в горнах у него не распалялся ад,И грязи не было в воде его криницы.Серебряным ручьем струилась бородаУ старца щедрого. Коль нищенка, бывало,Упавшие с возов колосья подбирала:«Побольше сбросьте ей» – он говорил тогда.Не знал кривых путей и мелочных расчетов,Одетый в белое, как правда, полотно.Для бедных доброе текло его зерно,Как из открытых всем, из общих водометов.Любил родню и слуг, работал на земле,Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый.А жены думали: «Пусть юноши красивы,Величье дивное у старца на челе».Тот возвращается к первичному истоку,Кто в вечность устремлен от преходящих дней.Горит огонь в очах у молодых людей,Но льется ровный свет из старческого ока.* * *Итак, Вооз лежал у своего гумна.Окончен страдный день – и в сладостной истомеВокруг него жнецы заснули на соломе… То было в давние, иные времена.Израиль жил в шатрах, согласно выбираяСудью для всех племен. Земля, еще храняСледы каких-то ног чудовищных, со дня,Как миновал потоп, была совсем сырая.* * *И как Иаков спал и как Юдифь спала,Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлебаЧуть приоткрылась дверь раскинутого неба,Чтоб греза странная на спящего сошла.Увидел он, дивясь, как у него из чреваПотомков длинный ряд – огромный дуб восстал.И некий царь вещал внизу под сенью древа,И некий бог вверху в мученьях умирал.Но голосом души в смятенье и в испугеВооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред.Я прожил более восьмидесяти летИ сына не имел; и нет моей подруги.От ложа мужнего ты взял ее, творец,И на твоем она теперь почиет ложе.Но, разлученные, мы с нею слиты все же:Она во мне жива, а я почти мертвец.Потомство от меня? Ужель поверю бреду? С мечтой о сыновьях проститься мне пора.Да, юность нам дарит чудесные утра,Из ночи день встает и празднует победу.Но вот я одинок, мой вечер подошел,И, старец, я дрожу, как зимняя береза.К могиле клонится теперь душа Вооза,Как тянется к ручью на водопое вол».Так говорил Вооз, и в небосвод полночныйНезрячий взор его был смутно устремлен.Как розы под собой не видит ясень мощный,* * *У ног своих жены еще не чуял он.* * *Пока Вооз дремал, совсем неподалекуМоавитянка Руфь легла, открывши грудь,И сладко маялась, и не могла уснуть,И с тайным трепетом ждала лучей востока.Вооз не знал, что Руфь у ног его легла,А Руфь не ведала, какой послужит цели.Отрадно и свежо дышали асфодели;По призрачным холмам текла ночная мгла.И ночь была – как ночь таинственного брака;Летящих ангелов в ней узнавался след:Казалось иногда – голубоватый свет,Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.Дыханье спящего сливалось в темнотеС журчаньем родников, глухим, едва заметным.Царила тишина. То было ранним летом,И лилии цвели на каждой высоте.Он спал. Она ждала и грезила. По склонамПорою звякали бубенчики скота;С небес великая сходила доброта;В такое время львы спускаются к затонам.И спал далекий Ур, и спал Еримадеф;Сверкали искры звезд, а полумесяц нежныйИ тонкий пламенел на пажити безбрежной.И, в неподвижности бессонной замерев,Моавитянка Руфь об этом вечном дивеНа миг задумалась: какой небесный жнецРаботал здесь, устал и бросил под конецБлестящий этот серп на этой звездной ниве? Виктор ГюгоТРИ ПЕСНИприемного сына Майора Опика[188]
