кульяканской таверне; и не заплакать, и не узнать себя.
Однако Блондин Давила, столь точный в своих предсказаниях и непредусмотрительности, ошибся в одном пункте прогноза. Теперь она знала, что после определенных событий уже становится нетрудно принять одиночество, и его не нарушают даже разные мелкие случайности и уступки. Что-то умерло вместе с Блондином, хотя это «что-то» имело больше отношения к ней, чем к нему. Пожалуй, некая наивность или неоправданная уверенность. Тереса совсем молодой ушла от холода, суровости улицы, нищеты, жестоких, казалось бы, сторон жизни. И думала, что ушла навсегда, не зная, что холод по-прежнему таится там, за дверью, которую она считала надежно закрытой, — таится, поджидая удобного момента, чтобы просочиться в щель и вновь заставить содрогнуться и ее, и всю ее жизнь. Вот так и бывает: думаешь, что ужас далеко и ему не вырваться из своего заточения, как вдруг он проникает в тебя. Тогда она еще не была готова. Совсем девчонка: девчонка контрабандиста, живущая в хорошо обустроенном доме, собирающая видеокассеты, фарфоровые фигурки и репродукции пейзажей, которые можно повесить на стену. Одна из многих. Всегда готовая для своего мужчины, который сторицей вознаграждал ее за это. И все шло прекрасно. Ее жизнь с Блондином сводилась к двум вещам: смеяться и брать. Со временем она стала замечать — издали, не обращая особого внимания, — первые сигналы. Зловещие знаки. Предупреждения, которых Блондин не принимал всерьез, а точнее, на которые ему было ровным счетом наплевать. Поскольку, что бы ни говорили другие, он был умен и ловок. Очень умен и очень ловок. Просто он решил не ждать, а самому рвануться вперед. Он даже ее не подождал, проклятый. А в результате — тот день и телефонный звонок: бип-бип. Думая об этом, Тереса снова видела себя — растерянная, она бежит по улице с сумкой и пистолетом в руках. А потом — дыхание Кота Фьерроса, его затвердевший член, вонзающийся в нее, вспышки выстрелов, удивленное лицо Потемкина Гальвеса, часовня Мальверде и запах гаванской сигары дона Эпифанио Варгаса. Страх липнет к коже, как сажа от горящих свечей, и пот ее, и ее слова — такие же липкие. И наконец, между облегчением от того, что все осталось позади, и неопределенностью будущего — самолет, в котором она сама или та, другая женщина, временами похожая на нее, смотрела на себя — на нее — отраженную в ночном иллюминаторе, в трех тысячах метров над Атлантикой. Мадрид. Поезд на юг. Пароход, плывущий среди моря и ночи. Мелилья. И теперь, по эту сторону долгого путешествия, Тереса знала, что уже никогда не сможет забыть зловещего дыхания холодного ветра, поджидающего снаружи. Даже если мужчина снова будет прикасаться к ее коже, к ее животу — другой мужчина, не Блондин Давила. И даже если — при мысли об этом на лице у нее всегда появлялась странная улыбка — она вновь полюбит или ей покажется, что полюбила. Но, может, — размышляла она о своей истории, — правильная последовательность такова: сначала любишь, потом думаешь, что любишь, и наконец перестаешь любить или любишь воспоминание. Теперь она знала — и это пугало ее, но каким-то парадоксальным образом в то же время успокаивало, — что вполне возможно и даже легко поселиться в одиночестве, как в незнакомом городе, в квартирке со старым телевизором и кроватью, пружины которой скрипят, когда бессонница заставляет тебя ворочаться. Вставать ночью в уборную и долго сидеть там неподвижно, зажав в пальцах сигарету. Стоять под душем с закрытыми глазами и ласкать себя внизу мокрой, намыленной рукой, вспоминая рот мужчины. И знать, что так может продлиться всю жизнь, и как ни странно, к этому можно привыкнуть. Смириться с мыслью, что будешь стариться в горечи и одиночестве, застаиваясь, словно вода в болоте, в этом городе — так же, как и в любом другом затерянном уголке мира, а этот мир будет вращаться, как вращался всегда, хотя раньше ты не отдавала себе в этом отчета: бесчувственный, жестокий, равнодушный.
Тереса увидела его снова неделей позже, возле небольшого рынка на склоне Монтес-Тирадо. Она отправилась туда купить специй в бакалейном магазинчике Киф-Кифа — она любила острую пищу, но мексиканского перца чили здесь не было, и в конце концов она привыкла к не менее острым арабским приправам, — и шла теперь вверх по улице с сумками в руках, стараясь держаться поближе к фасадам тех домов, что давали больше тени, укрываясь от утренней жары, которая здесь была не влажной, как в Кульякане, а сухой и жесткой: то был североафриканский зной безводного песка, опунций, низких гор и голого камня. Она увидела, как он выходит из магазина запчастей с большой коробкой под мышкой, и сразу узнала: «Джамила», несколько дней назад, тот мужчина, которому она позволила допить стакан, пока Ахмед подметал пол, а девушки прощались до следующего дня. Он тоже узнал ее, проходя мимо и слегка посторонившись, чтобы не задеть ее своей коробкой, улыбнулся так же, как тогда, когда перед ним на стойке стояла порция виски, и он попросил разрешения допить ее, скорее взглядом, чем словами, — и сказал:
Она доставала ее очень медленно, опустив глаза, пока мужчина поднимался к ней по лестнице. На миг его тень заслонила солнечный свет. Потом он уселся рядом, на ту же самую ступеньку; и, даже не поднимая глаз, она увидела чисто выстиранные синие хлопчатобумажные брюки. Серые кроссовки. Засученные рукава рубашки, загорелые худые, сильные руки. Водонепроницаемые часы «Сейко» с черным ремешком на левом запястье. Татуировку — распятого Христа на правом предплечье.
Закуривая, Тереса наклонила голову, и распущенные волосы упали ей на лицо. Делая это, она немного придвинулась к мужчине, но совершенно непреднамеренно, а он чуть отодвинулся — как там, у магазина, когда нес коробку, — чтобы не помешать ее движению.
Она не смотрела на него и чувствовала, что он тоже на нее не смотрит. Она курила молча, беспристрастно анализируя каждое свое чувство, каждое физическое ощущение тела. Вывод оказался удивительно простым: близко — лучше, чем далеко. Внезапно мужчина шевельнулся, и Тереса вдруг осознала: она боится, что он уйдет. Зачем говорить, что нет, если да[33] .
Она подняла голову и, убрав с лица волосы, взглянула на него. Приятный профиль, резко очерченный подбородок, бронзовое от загара лицо, брови слегка сдвинуты от яркого света, заставляющего щуриться.
Симпатичный парень. Он смотрел вдаль, в сторону Гуругу и Марокко.
— Где ты был? — спросила она.
— Уезжал. — Он говорил с легким акцентом, которого она не уловила в первый раз; интонации были чуть-чуть иными, а говор — более мягким, чем у здешних испанцев. — Вернулся сегодня утром.
Они словно возобновили прерванный диалог. Как двое старых знакомых, которые, встретившись, ничуть этому не удивились. Как двое друзей. Может быть, как двое любовников.
— Меня зовут Сантьяго.
