Мыс Трафальгар

остается.

– Это они нам, – бормочет Орокьета.

– Замолчите.

– Я со всем уважением, командир…

– Сказал же: замолчите.

Хинес Фалько снова впился глазами в дона Карлоса де ла Рочу. Подобные случаи, думает он, также предусматривает для гардемарина все тот же устав: «Служите ревностно, и да не прорастут в ваших сердцах семена собственного мнения». В принципе, это избавляет его от необходимости напрягать мозги. Но командир – совсем другое дело. Он с отсутствующим видом делает несколько шагов, обходит бизань-мачту и, остановившись, смотрит вниз, на палубу своего корабля, где толпятся в ожидании люди, уже не знающие, что думать, и на их лицах (на лицах многих) написано облегчение, потому что появилась надежда спастись. Потом он переводит взгляд вправо – туда, где «Дюгей-Труэн», «Монблан» и «Сигшон» начинают выстраиваться за «Формидаблем», который уже удаляется курсом зюйд-вест со все еще поднятым на голом рее номером испанского корабля.

– Приказ с «Формидабля», сеньор капитан, – подает голос гардемарин Ортис от своего сундука с сигнальными флагами. – Следуйте замной.

До Хинеса Фалько доходит, что дон Карлос де ла Роча так и не ответил. Он стоит, заложив руки за спину, и невидящим взглядом смотрит на юг, на паруса «Нептуно» и «Энтрепида». Идя в паре кабельтовых друг от друга, испанец и француз направляются прямо в центр сражения, туда, где в просветах среди сплошного дыма временами показывается «Редутабль»: ему наконец удалось разделиться с «Виктори», но он дрейфует, плотно сцепившись с другим британским трехпалубником, а третий англичанин палит одним бортом по нему, а другим – по «Бюсантору». Флагман только что лишился фок-мачты – последней, что у него оставалась; его разрушенная палуба пуста и ровна, как понтон, и ему больше не на чем держать поднятым (после того, как обломился последний рей) уже бесполезный сигнал номер пять. Теперь «Сан-тисима Тринидад», яростно бьющийся с четырьмя англичанами, поднимает на фор-брам-рее сигнал, приказывающий всем кораблям, не участвующим в бою, подойти и вступить в него.

Капитан де ла Роча еще несколько секунд смотрит на сигнал – неподвижный, с отсутствующим лицом, и пораженный Фалько слышит, что командир тихо-тихо напевает про себя:

Налетели тучей мавры, Наш отряд разбит. Если больше злых, чем правых, Бог за злых стоит.

Капитан снимает шляпу, вертит ее в руках (Фалько замечает, что внутри тульи на ней пришит образок пресвятой девы Марии-дель-Кар-мен). Потом опять надевает ее, пожимает плечами и вздыхает. Орокьета, произносит он. И когда капитан-лейтенант приближается, дон Карлос де ла Роча задает ему вопрос – тоном, каким спрашивают, не желает ли человек пропустить рюмочку:

– У вас есть какие-либо предпочтения?

– Простите, мой капитан?

– Я хотел сказать: где вы предпочитаете, чтобы нас пустили на отбивные?

Он широким жестом обводит рукой всю панораму битвы. Его слова звучат так мягко, так безропотно, что юному Фалько, который слушает, не смея даже рта раскрыть, кажутся просто нереальными. Это не про нас, думает гардемарин. Командир шутит. Но потом он видит, как капитан-лейтенант Орокьета, скребя пальцем бакенбарду, выдавливает из себя улыбку. Мне все равно, дон Карлос, подумав немного, отвечает он и, оглядевшись по сторонам, добавляет шепотом: сейчас уже выбирать не приходится, верно? Командир кивает – медленно, словно его мысли заняты чем-то другим, затем снова пожимает плечами, поднимает глаза на вымпел, чтобы определить направление ветра, поворачивается к старшему штурману Л инаресу – тот наготове рядом с переговорной трубой, по которой передают команды рулевым, – и твердо, спокойно, как будто они стоят на якоре где-нибудь в Маоне, приказывает: курс зюйд-ост, один румб к зюйду. Держать курс на «Тринидад», прибавляет он. И пусть господь бог сам узнает своих.

8. Первая батарея

Высунувшись из порта одиннадцатой по бакборту пушки первой батареи «Антильи», Николас Маррахо наблюдает за близким боем. В жизни, черт бы ее побрал, думает он со страхом, даже представить себе не мог ничего подобного. Даже здесь, в некотором отдалении, громыхание орудий – воздушные волны от мощных залпов, которыми яростно громят друг друга испанцы с французами и англичане – сотрясает толстенные доски корпуса корабля. Бриз временами свежеет, и в сплошном дыму, окутывающем сцепившиеся корабли, открываются просветы, сквозь которые видны пробитые во многих местах паруса, обезглавленные мачты, хаос спутанных снастей и клочьев парусины на разбитых палубах, из которых ядра, книпели и картечь вырывают огромные куски, поднимая в воздух тучи обломков. Маррахо, человек сухопутный, о море знающий ровно столько, сколько может знать контрабандисту которому в поисках заработка приходится бывать в портах, потрясен. Конечно, ему рассказывали о морских битвах, однако он даже не представлял себе, что истории, услышанные в тавернах и на пристанях, имеют какое-то отношение к той грохочущей неразберихе, к которой медленно и неотвратимо приближается – насколько он понимает – корабль, против его, Маррахо,, воли заключивший его в свои недра.

– Ну и вляпались мы, парень.

Рядом его закадычный приятель Куррийо Ортега – при виде этого зрелища его вдруг разом отпустила морская болезнь – выпученными от ужаса глазами смотрит туда же, куда и все остальные (широко распахнутые глаза, онемевшие рты, пепельно-бледные лица), кто толпится в полумраке вокруг четырнадцати тридцатишестифунтовых пушек, чьи черные силуэты зловеще вырисовываются в светлых квадратах портов. На своих больших, закрепленных талями, деревянных лафетах они кажутся огромными. Они готовы. Готовы к стрельбе.

– У меня аж во рту пересохло.

У Маррахо тоже, но он молчит. Комендор Пернас, отвечающий за орудие номер одиннадцать по бакборту и за его близнеца по штирборту (если придется вести огонь на оба борта, он поровну распределит между ними прислугу), подробно разъяснил каждому его задачи и в общих чертах рассказал, как пользоваться инструментом для зарядки, стрельбы и перезарядки пушек. В общем-то, сказал он, все зависит от того, насколько быстро мы споемся. Понятно? Эти английские собаки стреляют быстрее нашего, а потому мы должны кровь из носу не отставать. Смотрите. Вот эти круглые штуковины – ясное дело, ядра, они служат для того, чтобы дырявить этим злодеям корпуса. Вот эти – ломики с половинками ядер на концах – называются книпели, они для того, чтобы сносить этим сукиным детям снасти, мачты и реи. Вон в тех брезентовых мешочках – заряды картечи, шестнадцать двухфунтовых ядер: при выстреле они взрываются, разлетаются и крошат в фарш всех, кто попадется под горячую руку. Вам понятно? Теперь вот что: мы – самая нижняя батарея на корабле, поэтому картечь нам вряд ли сильно пригодится, а вот книпели – в самый раз. Сшибать им мачты, бушприт и все такое, думаю, будем издали. А когда окажемся рядом, надо будет бить тридцатишестифунтовыми ядрами по корпусу, по портам, чтобы вывести из строя их пушки, по рубке, чтобы разбить штурвал – тогда они потеряют управление – или прямо поверх ватерлинии, чтобы пустить их ко дну. Обычно мы ведем огонь, когда корабль приподнимет качкой с наветренной стороны – так целиться сподручнее, и попадаешь точнее; но лучше всего зайти с кормы (там нет никакой защиты) и влепить как следует – у нас это называется «продольный залп». Он сносит все подчистую и на палубе, и в твиндеках.

– А нам они могут сделать такое?

Ясное дело, могут, ответил комендор, почесывая себе между ног. Но «Антилья», прибавил он, корабль крепкий, в Картахене строили (обшивка дубовая, а здесь, на уровне нашей батареи, она толщиной целых десять дюймов), и хотя у нас на борту много всякой шушеры – и вы в том числе, – офицеры знают свое дело как надо. Особенно наш капитан: он молчун и сухарь, это верно, но настоящий моряк от киля до клотика. Так что, будем надеяться, он поведет судно как надо и не позволит, чтобы кто-нибудь засадил нам в задницу, как сейчас тут говорил этот умник. Вам понятно?

– Да уж понятно, парень.

Затем Пернас повторил основное. Дело, в общем-то, нехитрое. Сперва загоняешь в ствол картуз с