но не отводит взгляда. Де ла Роча знавал всяких казначеев, и этот, хоть и тоже нечист на руку, не из худших. Еще пару секунд капитан оглядывает его с головы до ноп мятая шляпа, грязные башмаки, потертый коричневый, лоснящийся на локтях кафтан, пальцы в чернилах. Нечто среднее между лавочником и писарем. Отнюдь не солдат.
– Почему именно сегодня, Мерино?
Казначей снимает шляпу, ерошит рукой жидкие курчавые волосы. Снова надевает шляпу. За полтора года, проведенных им на «Антилье», это первый раз, когда он просит разрешения во время боя находиться на палубе.
– Моего брата убили двадцать второго июля, при Финистерре… – наконец выговаривает он. – На «Фирме». Он там был третьим штурманом.
Де ла Роча еще мгновение смотрит на него. Ну и дела. Да в конце концов, черт побери, мысленно заключает он. У каждого свои причины драться.
– Вы можете остаться на шканцах – помогать подносить порох и заниматься ранеными.
– Спасибо, сеньор капитан.
Рррааа, бумм. Вновь летят обломки и содрогаются шпангоуты, а весь рангоут и такелаж вибрируют, как струны скрипки, которые дерет лапой злобная кошка. Де ла Роча, холодея, замечает, что одно ядро сильно повредило грот-мачту ниже брамрея. Пока что ничего страшного. Мачта не собирается падать. Ванты держат ее, и, кажется, все в порядке. Но так обычно и начинается.
– «Нептуно» потерял бизань-мачту! – восклицает кто-то.
К дьяволу «Нептуно», думает де ла Роча. Сейчас все его внимание сосредоточено на ранах своего судна, на том, куда смотрит его бушприт, и на англичанине, форсирующем парусами (его капитан разгадал намерение де ла Рочи), чтобы закрыть ему проход. К счастью, британец потерял грота-реи вместе с парусом, и это не дает ему как следует прибавить скорости.
Они с «Антильей» идут сходящимися курсами уже на расстоянии пистолетного выстрела друг от друга, так что де ла Роча может отчетливо разглядеть офицеров на шканцах вражеского корабля, матросов, суетящихся вокруг пушек на верхней палубе и карронад на ахтердеке, красные с белыми ремнями куртки морских пехотинцев, стрелков с мушкетами, ведущих огонь с марсов. Над головой что-то прошумело. Это еще один человек, на сей раз без крика (вероятно, он уже был мертв), упал сверху и повис на сети, натянутой над шканцами; одна его рука прошла сквозь ячею, и с нее на покрывающий палубу мокрый песок капает кровь. Капитан отходит в сторону, чтобы
– На второй батарее все в порядке, Видаль?
– Так точно, сеньор капитан!
Крраа, крраа, продолжают трещать мушкеты. Этот треск, свой и вражеский, перекатывается туда- обратно, вспышками и дымками отмечая выстрелы с бортов обоих кораблей. Орокьета, отчаянно матерясь, командует тем, у кого нет ружей, лечь на палубу, на шканцы и между пушками. Люди повинуются, не ожидая повторения приказа, и валятся друг на друга. Дай бог, чтобы они сумели снова подняться, когда придет время, думает де ла Роча. Одна из мушкетных пуль разбивает песочные часы на задней стороне бизань- мачты, заставив шарахнуться рулевых. Другая ранит одного из комендоров ближайшей восьмифунтовой пушки. Еще одна угодила в палубный настил в двух пядях[98] от башмаков капитана, украшенных серебряными пряжками: брызнули щепки, из пазов выступила смола. Шкипер Роке Альгуасас подходит, обеспокоенный, словно для того, чтобы попросить командира быть поосторожнее, но де ла Роча холодным взглядом велит ему уйти. Орокьета тоже видел, что произошло, и вопросительно смотрит на капитана, ожидая слов или какой-нибудь реакции, но тот молчит. Я сделан из пемзы, парень. Хотя, добавляет он про себя, эти сволочи уже приметили меня. Кто-то из английских командиров, с эполетами и золотым галуном на шляпе, вопит, требуя, чтобы по нему стреляли. Но делать нечего, поэтому де ла Роча – зубы сжаты, все мускулы до последнего напряжены в ожидании пули, которая отправит его ко всем чертям, – начинает шагать по палубе (насколько возможно спокойно) туда-сюда, чтобы врагам было труднее прицелиться. Крраа, крраа. Дзиннн. Повсюду свистят щепки и жужжат свинцовые шмели. Находящийся вне боя будет считаться покинувшим свой пост. Мать его так и растак. Де ла Роча снова сует руку в левый карман кафтана и перебирает бусины четок. Храни тебя бог, Мария благодатная. На мгновение перед ним будто всплывают лица жены и четверых детей. Эх, знать бы, горько усмехается он про себя, сколько времени понадобится бедной Луисе, чтобы получить мое невыплаченное жалованье и выхлопотать вдовью пенсию.
В эту минуту бушприт «Антильи», обогнавшей англичанина всего на полкабельтова, выдвигается впереди его бушприта.
10. Шканцы
Кррааа. Когда грот-брам-стеньга с треском обрушивается, сотрясая весь корабль, гардемарин Хинес Фалько оставляет попытки вытащить тело старшего штурмана Линареса (ударом рухнувшего на голову обломка его отбросило под самое колесо) и, убедившись, что оба рулевых по-прежнему крепко держат ручки штурвала, взбегает по трапу, ведущему на шканцы, на ходу вытирая о полы кафтана окровавленные руки. Пресвятая дева, вырывается у него. Брам-стеньга, ее рей и целая гора парусины и перепутанных канатов свесились к штирборту, а все сто двенадцать футов марса-рея болтаются отвесно вместе со своим парусом, одним концом прямо над верхней палубой; сверху доносятся удары топора – это люди на марсе пытаются перерубить погибшие снасти и вывалить все за борт.
По счастью, грота-реи и сам грот целы. Внизу, на палубе, под натянутой сетью – она во многих местах разорвана и сплошь завалена обломками дерева, обрывками тросов и канатов, клочьями парусины и трупами, которые словно бы запутались в какой-то гигантской паутине, – комендоры, моряки и солдаты, потные, охрипшие, почерневшие от пороха, сражаются в едком дыму, жгущем глаза и легкие, а повсюду носятся английские книпели, картечь и пули, ломая, разбивая и калеча все, что встречается на их пути.
– По этим собакам!.. Наводи… огонь!
Рраааа, бумм, бууммм. Фалько съеживается от ударов и треска палубного настила. Разрушения ужасны. Шестнадцатилетний будущий офицер военно-морского флота уже успел побывать в крутой переделке – бою у мыса Фини-стерре, однако до сегодняшнего ему еще не приходилось видеть, как жестоко может крушить палубу вражеский огонь. От шкафута бак-борта мало что осталось, кроме щепок, а три из восьми пушек сорваны с лафетов. Вокруг остальных, невзирая на интенсивный огонь, обрушивающийся на этот борт, по-прежнему суетятся люди – охлаждают, заряжают, стреляют, вновь и вновь берутся за тали, чтобы выкатить орудие на боевую позицию, сбрасывают в воду трупы, чтобы не спотыкаться о них, раненых по мере возможности подтаскивают к люкам, чтобы санитары забрали их в лазарет (этим занимается и казначей Мерино: руки и ноги у него все перепачканы чужой кровью). То же самое происходит и на штирборте, только там осталось шесть пушек С удивлением Фалько замечает, что, несмотря на хаос боя и разрушения, дисциплина по-прежнему сохраняется. Пороховые пажи подбегают, согнувшись, с тяжелыми картузами в руках, передают их орудийной прислуге и снова ныряют в люки. Правда, пушки стреляют не залпами, а вразнобой, как и стрелки, прячущиеся за полуразбитыми бортовыми щитами; правда и то, что сильная зыбь очень мешает комендорам, а слабый ветер не разгоняет дым, однако присутствие офицеров, которые с поднятыми саблями обходят оба борта, воодушевляя людей, а порой и угрожая, если кто-нибудь пытается покинуть боевой пост, удерживает происходящее в разумных пределах. Кроме того, люди
