— То есть от Сан-Фелипе до Пуэрта-де-Тьерра.
— Ну, примерно.
Испанец доволен. Кивает, не поднимая глаз. Потом показывает на отмеченный карандашом участок.
— Это место входит туда. Улица Сан-Мигель и Куэста-де-ла-Мурга. Попробуете накрыть их в тот день и час, которые я укажу?
— Попробовать могу. Но я ведь предупредил уже, что за точность не отвечаю…
Дефоссё производит в уме быстрые вычисления. Да, это возможно. При благоприятных условиях, то есть если не будет сильного встречного или бокового ветра, который может дать снос или сократить дистанцию полета.
— Бомбы должны взорваться?
— Хорошо было бы.
Капитан думает уже о запальных трубках своей конструкции, которые обеспечат полное воспламенение заряда. На таком расстоянии — пойдет. Ясно одно: он может это сделать. Или хотя бы попытаться.
— Повторяю, точности не обещаю. Скажу вам по секрету, я несколько месяцев кряду пытаюсь накрыть здание таможни, где заседает ваше Регентство. Тщетно.
— Таможня меня не интересует. Только то, что в радиусе вот этой точки.
Теперь француз смотрит не на план, а в лицо гостю.
— Поначалу мне подумалось, что вы — просто умалишенный. Потом пришло ваше письмо, и все разъяснилось. Я знаю, кто вы и чем занимаетесь.
Испанец не отвечает. Только молча смотрит на Дефоссё, дымя зажатой в зубах сигарой.
— А вообще-то… с какой стати я должен вам помогать?
— Потому что никому — ни испанцу, ни французу — не нравится, когда убивают девочек.
Ответ неплох, про себя признает капитан. С этим согласился бы даже лейтенант Бертольди. Тем не менее он не желает вести беседу в этом ключе. Волчий клык, блеснувший несколько мгновений назад, рассеет любой обман. Человек, стоящий перед Дефоссё, явно не из породы гуманистов. А всего лишь полицейский.
— Идет война, сударь, — отвечает он, тоном своим ставя собеседника на место. — Люди гибнут здесь ежедневно десятками и сотнями. И я, как артиллерийский офицер императорской армии, почитаю своим долгом убивать столько жителей этого города, сколько будет в моих силах… Не делая исключения ни для вас, ни для девочек, подобных тем…
Испанец улыбается. Согласен, говорит эта улыбка, больше похожая на гримасу. Оставим лирику.
— Ну, хватит рассуждать, — отвечает он грубо. — Вы сами знаете, что должны помочь мне. У вас это на лбу написано.
Дефоссё смеется.
— Беру свои слова обратно. Вы и вправду — умалишенный.
— Вовсе нет. Просто я веду свою собственную войну.
Он говорит это, пожимая плечами — с неожиданной и хмурой простотой. И от нее Дефоссё поневоле впадает в задумчивость. То, что он услышал сейчас, — предельно понятно. Что ж, завершает он свои умозаключения, каждый вычерчивает собственную траекторию выстрела…
— А как насчет моего человека?
Полицейский смотрит напряженно, непонимающе:
— Вы о ком?
— О том, кого вы арестовали.
Лицо полицейского разглаживается — он понял. И похоже, такой оборот разговора не удивил его. Можно даже сказать — оказался предвиденным.
— Вам и вправду есть до него дело?
— Да. Я хочу, чтобы он остался жив.
— Значит, останется. — Многозначительная усмешка скользит по губам испанца. — Я вам обещаю.
— И чтобы вы нам отдали его.
Полицейский склоняет голову набок, словно размышляя.
— Тут я наверное сказать ничего не могу. Но попытаюсь. Обещаю и это. Попытаться.
— Дайте слово.
Полицейский смотрит на капитана с насмешливым удивлением:
— Мое слово даже на подтирку не годится. Я постараюсь переправить этого малого сюда. Довольно с вас?
— И все же — что вы все-таки задумали?
— Мышеловку смастерить. — Снова блеснул волчий клык. — С хорошей приманкой.
Свет, сдерживаемый до сей поры низкими тучами, внезапно хлынул с высоты щедрым потоком: солнечный луч заблистал в воде; осветился белый город, опоясанный бурыми крепостными стенами. Ослепленный неожиданным сиянием, Пепе Лобо щурится, ниже надвигает шляпу — и от солнца, и чтобы ветром не снесло. С письмом в руке он стоит у правого борта.
— Ну и что ты намерен делать? — спрашивает Рикардо Маранья.
Они говорят вполголоса, отойдя в сторону. Оттого помощник, опершийся о планшир, и позволяет себе это «ты». «Кулебра», сильным ветром с юго-юго-востока развернутая носом к Пунталесу и к выходу из бухты, стоит на якоре неподалеку от пирса.
— Не решил еще.
Маранья недоверчиво склоняет голову к плечу. Очевидно, что он не одобряет все это.
— Глупость полнейшая, — говорит он. — Мы же завтра снимаемся.
Пепе Лобо снова пробегает глазами письмо — вчетверо сложенный лист бумаги, сургучная печать, изящный четкий почерк. Три строчки и подпись — Лоренсо Вируэс де Тресако. Письмо доставили полчаса назад двое армейских офицеров, нанявших для этой цели ялик от оконечности мола; не обращая внимания на брызги, летевшие с весел, они чинно и чрезвычайно прямо сидели в своих мундирах и в белых перчатках, с саблями между колен, покуда лодочник выгребал против ветра и просил разрешения пристать. Прибывшие — инженер-лейтенант и капитан Ирландского полка — отказались подняться на борт, передали вахтенному письмо и тотчас отвалили.
— И когда надо ответ дать? — спрашивает помощник.
— Срок — до полудня. Встреча — завтра с утра пораньше.
Пепе передает письмо Маранье. Тот молча прочитывает его и возвращает.
— В самом деле было что-нибудь серьезное? Мне издали так не показалось.
— Я назвал его трусом, — всем своим видом изображая покорность судьбе, отвечает Пепе Лобо. — Прилюдно. Публично.
Маранья улыбается. Еле-еле. Чуть заметно. Так, словно слюна у него во рту обратилась в лед.
— Что ж, — говорит он. — Это его дело, ему и разбираться. Ты — не обязан.
Оба моряка, молча и неподвижно стоя под вантами, в которых воет ветер, созерцают пирс и город. Вокруг «Кулебры» мелькают разнообразные паруса — лодки и баркасы снуют в барашках волн среди крупных торговых судов, меж тем, как в отдалении, на рейде — чтобы отвечать на огонь французской артиллерии — покачиваются на якорях английские и испанские корветы и фрегаты, собравшиеся вокруг двух 74-пушечных британских кораблей — нижние паруса на них убраны, марселя спущены.
— Не ко времени все это… — вдруг произносит Маранья. — Наконец-то уходим в поход… столько времени убили впустую… Люди зависят от тебя.
Полуобернувшись, он кивает в сторону палубы. Там боцман Брасеро и остальные смолят стоячий такелаж, промазывают пазы, драят палубу щетками, лощат пемзой. Пепе Лобо рассматривает загорелые, мокрые от пота лица своих матросов, очень похожие на те, которые виднеются порой в решетчатых окнах Королевской тюрьмы, откуда, по правде сказать, кое-кто и пришел на судно. По татуировкам и прочим безобманным приметам тотчас узнаешь морских бродяг. За последние двое суток в экипаже «Кулебры»
