Тут Тисон позволил себе смешок. Отрывистый и сухой. Блеск золотой искорки во рту подбавил ему доброжелательности:
— Куда? В полицию? Полиция — это я.
— Я добьюсь правосудия.
— Правосудие, в сущности, — тоже я. Так что нарываться не надо.
На этот раз пауза была дольше. Секунд на пятнадцать. Комиссар молчал выжидательно, газетчик — задумчиво.
— Друг мой, будемте рассуждать здраво. Вы же меня знаете — и очень хорошо. И я вас не хуже.
Сказано было примирительным тоном. Примерно так, протягивая морковку, обратился бы погонщик мулов к своему питомцу, которого только что излупцевал палкой. Или — собрался это сделать. Так, по крайней мере, истолковал это Сафра.
— Наверно, знаете и то, что у нас свобода печати, — сказал он.
Впрочем, прозвучали его слова не без должной твердости. Вот ведь крыса, подумал Тисон, однако не трус. Надо признать, завершил он свою мысль, что есть отважные крысы. Способные сожрать человека заживо.
— Ну, хватит разглагольствовать. Мы ведь в Кадисе. И ваша газетка, как и прочие, получает поддержку от правительства и от кортесов… И я не могу вам запретить печатать все, что вы пожелаете. Но зато твердо могу обещать очень неприятные последствия.
Сафра воздел испачканный типографской краской палец.
— Я вас не боюсь. Меня и раньше пытались запугать и зажать рот, которым выражают свои чаяния простые люди… Не вышло! Настанет день и…
Он даже привстал на носках своих нечищеных башмаков. Тисон прервал его, отмахнувшись с усталой досадой. И прибавил, что на него слюни можно не тратить. Он хочет предложить сделку. Услышав последнее слово, Сафра поглядел на него недоверчиво, а потом прижал руку к сердцу:
— Я не вступаю в сделки со слепыми орудиями власти!
— Да полноте вам пылить, в самом-то деле!.. Я вам предлагаю разумный компромисс.
И вкратце объяснил свой замысел. В случае надобности он готов предоставить редактору «Хакобино» нужные сведения. Ему одному. Он расскажет во всех подробностях все, что можно будет рассказать, умолчав лишь о том, что способно застопорить ход дознания.
— А за это вы меня немножко приголубите. Самую малость.
Сафра поглядел на него опасливо:
— Что-что? Это в каком смысле?
— Похвалите. Расскажете, сколь проницателен и неутомим комиссар Тисон, как насущно необходим он для сохранения гражданского мира и так далее. И что расследование подвигается успешно и скоро будут сюрпризы… Ну, короче говоря, вам лучше знать… Вы пишете, вам и карты в руки. Полиция бдит неусыпно, днем и ночью, Кадис — под надежной защитой. Что-то в этом роде.
— Вы издеваетесь?
— Вовсе нет. Я рассказываю, как мы с вами поведем дело.
— Знаете, я предпочитаю все же свободу печати. И мою собственную.
— На свободу печати я, видит бог, не покушаюсь. А вот второй, если мы с вами не договоримся, придется туго.
— Объяснитесь.
Комиссар задумчиво скосил глаза на массивный бронзовый набалдашник своей трости. Таким можно с одного удара раскроить череп. Газетчик, не меняясь в лице, проследил направление его взгляда. Не трус, мысленно признал Тисон. Да, справедливости ради следует отметить, что воззрения свои Сафра, может быть, и менял в соответствии с требованиями рынка, но те, каких придерживается в настоящую минуту, защищает с неподдельной яростью. И может даже снискать себе уважение — правда, лишь у тех, кто не знал его. Преимущество Тисона в том, что он — знал.
— Вы как предпочитаете — сразу или мне малость походить вокруг да около?
— Сразу, если вам не трудно.
Повисла краткая пауза. Вполне уместная. Потом Тисон двинул ладью:
— Тот четырнадцатилетний арапчонок, что состоит у вас в услужении и которого вы время от времени дрючите, способен сделать вам большую бяку. Или даже две.
Казалось, каким-то невидимым поршнем из журналиста разом выкачали всю кровь. Лицо его стало белым, как бумажный лист, прежде чем тот положат под типографский пресс. Зрачки бесцветных глаз сузились так, что превратились в две крошечные, черные, почти невидимые точки.
— Благодетельные труды инквизиции приостановлены, — наконец с усилием выговорил он. — И скоро вообще упразднят ее самое.
Но голос его звучал нетвердо. Рохелио Тисон отменно хорошо знал, что это значит. Такой голос может быть у человека, который не завтракал, и в обед ничего существенного не ел, и теперь еще, кажется, останется без ужина. Человека, у которого желудок пуст, а голова вдруг отяжелела. Который вот-вот брякнется в обморок. На этом месте волчий клык в очередной раз испустил золотое сияние, и Тисон сообщил, где именно он видел инквизицию. Ибо есть иные варианты. И это надо иметь в виду. К примеру, можно выслать из Кадиса мальчишку, у которого документов, дающих право проживать здесь, — не больше, чем у горного кролика. Можно выслать, а можно, скажем, задержать его под каким-нибудь предлогом и засадить в Королевскую тюрьму, с тем чтобы арестанты, отбывающие там многолетние сроки, расширили ему горизонты или еще кое-что. А также можно провести и медицинское освидетельствование в присутствии судьи и заставить дать показания, уличающие его, Мариано Сафру, в мужеложстве. В содомском грехе, как именовали мы его в старые добрые времена. Пока не началась вся эта свистопляска с кортесами и конституцией…
Теперь журналист оставил увертки. Забормотал:
— Откуда вы… Это чудовищно… Как давно вы узнали об этом?
— Про арапчонка-то? Давно. Но тогда рассудил, что каждый живет, как ему нравится, а я, представьте, в чужие окна не заглядываю… Теперь совсем другое дело, дружок, теперь пришла надобность газеткой, которую вы издаете, — подтереться.
…Тисон, сидя на ступеньках, выбрасывает сигару, не докурив. Вкус и запах показались ему горькими — может быть, из-за того, как смердит здесь. На голых плитах патио меркнет последний закатный луч, и там, где коты еще лижут засохшую кровь, гаснет прямоугольник света. Делать здесь больше нечего. И нечего прояснять. Все его расчеты и предвиденья пошли впустую, и пустоту после себя оставили такую же, как в этом разоренном и заброшенном доме. Комиссар, вспоминая зазубренный кусочек свинца, который хранит в ящике своего письменного стола, качает головой. Несколько месяцев кряду ждал он знака, искал вдохновляющий ключ, который отопрет дверцу к верному ходу. Возможному и невозможному. Теперь понимает, что из-за этой идеи потерял слишком много времени, замер в бездействии, опасность которого подтверждает еще один труп. Совесть Рохелио Тисона чиста, но до костей ободранная спина шестнадцатилетней девушки, но ее широко раскрытые в ужасе глаза, но обломанные в долгих предсмертных муках зубы — все это терзает его почти физической болью. И накладывается на воспоминания о других жертвах. И встречается с призраками, подстерегающими его в вечной полутьме собственного дома. И с безмолвной женщиной, что сама, подобно тени, бродит по этому дому. И с навеки умолкшим роялем.
Свет совсем уже почти померк. Комиссар встает и, бросив прощальный взгляд на кошек, которые лижут каменные плиты, по темному проему подворотни выбирается наружу, на улицу. Да, губернатор Вильявисенсио, надо отдать ему должное, был прав. Скоро в качестве предупредительной меры надо будет подготовить список лиц, чье присутствие в Кадисе нежелательно, чтобы во всеоружии встретить час, когда горожане потребуют голову убийцы. В нужный момент два-три намеренно расплывчатых и расчетливо двусмысленных признания помогут удержать события под контролем, а тем временем, может быть, свалится нежданная удача или даст плоды кропотливая работа. Не следует сбрасывать со счетов и новые многообещающие события, связанные с войной и политикой и способные упорядочить беспорядок. Все эти мысли не избавляют Тисона от горького осознания поражения. От чувства беспомощности, какое возникает перед захлопнувшейся дверью: покуда она была открыта, за нею клубилось что-то темное, неверное, неопределенное, но все же до сегодняшнего дня подававшее надежду увидеть в отдалении слабый отблеск
