XXI
Эй, эй, погоди минутку. — Испанский еврей брызгал слюной на хитроумного ментора. — Ты к чему клонишь, Лэнгдон, — ты, что ль, у нас теперь последний из Бостонской пятерки?
— Бёрнди там отродясь не стояло, жидуля, — со всей осведомленностью отвечал Лэнгдон Писли. — В пятерке значились — благослови, Господи их души, как полетят в Ад, а заодно и мою, коли кинусь вдогонку: Рэндалл — мотает полгода в «Могилах»; Додж на западе — как нервишки сдали, так и завязал; Тернер залип на своей птичке — два годка с четвертью, ежели сие не отвадит человека от женитьбы, то я прям не знаю, что тогда; а дорогой Саймондс залег в верфях и прикладывается так, что детский горшок не вскроет.
— Жалко-то как. Ох, жалко, — заныл один из четверых, составлявших аудиторию Писли.
— Что ты сказал? — Писли с упреком поднял проворные брови.
— Жалко, сволокут ведь мужика на виселицу! — не унимался косоглазый вор. — Хоть и не видал его, не пришлось ни разу. Да вот народ болтает, почти что лучший медвежатник Бостона! Всякий сейф, говорят, перышком вскроет!
Три других слушателя разом примолкли, и, когда б они стояли, а не сидели, от подобных замечаний, обращенных не к кому-нибудь, а к Лэнгдону У. Писли, зашаркали бы нервно по грубому ракушечнику, выстилавшему пол этого бара, а то и вовсе побрели бы прочь. Пока же им оставалось лишь тихо тянуть помойное виски либо рассеянно сосать скверно скрученные сигары, что роздал перед тем Писли.
Дверь таверны широко распахнулась, какая-то муха принялась летать над разделявшими бар перегородками и жужжать над столиком Писли. Небольшое число братьев и сестриц этой твари выжили зимой, а еще меньшее по сей день благоденствовало в лесах и рощах Массачусетса, вовсе не намереваясь дохнуть, хотя, прознай о том Гарвардский профессор Агассис, он всяко назвал бы такое дело нелепицей. Мельком взглянув на муху, Писли отметил странные огненно-красные глаза и большое синеватое туловище. Взмахом руки он отправил тварь на другой конец бара, где некое сообщество принялось наперегонки ее ловить.
Лэнгдон потянулся за крепким пуншем — особым коктейлем, что смешивали в одной лишь таверне «Громоотвод». Доставая левой рукой до стакана, Писли сидел недвижно на стуле из твердого дерева, хотя ранее специально отодвинулся подальше от столика, дабы обращаться с удобством к сему кривобокому полукружью апостолов. Паучьи руки Писли добирались до многих в этой жизни вещей, не утруждая своего хозяина шевелением.
— Поверьте моим словам, добрые собратья, наш мистер Бёрнди, — Писли пукнул это имя сквозь крупную щель в зубах, — был разве что самым громким медвежатником, что только видал наш бобовый городишко.[100]
На сей жест, призванный разрядить обстановку, аудитория ответила поднятыми кружками и непомерно звонким хохотом, от которого и без того обширная ухмылка Писли сделалась еще шире. Однако, поглядев над краем своего стакана, смеющийся еврей вдруг застыл.
— Ты чего, жидок? — Вывернув шею, Писли взглянул на стоявшего над ним человека. Ворье и карманники без слов повскакивали с мест и вскоре рассосались по углам, предоставив тяжелому облаку дыма бесцельно растворяться в кипящем воздухе безоконного бара. Остался лишь один косоглазый плут.
— Кыш! — прошипел Писли. Последний из когорты также исчез в толпе.
— Ну-ну. — Писли оглядел гостя сверху донизу. Затем прищелкнул пальцами официантке, едва прикрытой платьем с глубоким вырезом. — Пропустим по одной? — поинтересовался медвежатник, сияя улыбкой.
Взмахом руки Николас Рей любезно отпустил девицу и уселся напротив Писли.
— Брось, патрульный. Ну, пыхни хотя бы.
Однако Рей отверг и протянутую ему длиннолистовую сигару.
— Чего ж рожа у тебя нынче постная? Самое ж время попихаться! — Писли освежил ухмылку. — Глянь-ка, фраера лаву на фараона выкладывают. У нас тут через ночь дуются, не знал? Давай, они тебя примут. Ежели бобов наскребешь, на кон ставить.
— Спасибо, мистер Писли, не нужно, — отвечал Рей.
— Ладно. — Писли поднес палец к губам, затем подался вперед, по-видимому, желая сообщить секрет. — Не думай, патрульный, — начал он, — никто тебя не пас. Поговаривают, однако, что сцапал ты олуха, который чуть было не пришил Гарвардского осла Маннинга, а еще ты вбил себе в башку, будто оно как-то соотносится с мокрухой Бёрнди.
— Все верно, — сказал Рей.
— Твой фарт, наружу пока что не вышло, — продолжал Писли. — Ты ж знаешь, с той поры, как пришибли Линкольна, жирней награды не бывало, однако я за свой кусок на рожон не попру. Коли Бёрнди вздернут, моей части хватит, чтоб набить мошну — все как я говорил, старина Рей. Мы еще за тобой приглядим.
— Вы промахнулись с Бёрнди, но вам нет нужды приглядывать за мной, мистер Писли. Как только у меня достанет улик, чтоб выпустить Бёрнди, я их предъявлю, невзирая на последствия. И вы не получите своей части награды.
При упоминании Бёрнди Писли задумчиво поднял стакан с пуншем.
— Знаешь, адвокаты сказку сочинили — вроде как Бёрнди взъелся на судью Хили, что тот до Закона о беглых навыпускал сильно много рабов, а Тальбот с Дженнисоном вроде как выманили у этого олуха все фанзы. Он еще дождется своего Ватерлоо, о да. А помирать будет, так и попляшет. — Писли надолго приложился к стакану, затем помрачнел. — Поговаривают, как ты в участке поскандалил, так губернатор надумал детективное бюро разогнать, а городское управление напротив — старого Куртца снять, да и тебя разжаловать. Послушай доброго совета, белоснежка, беги, пока не поздно. Многовато ты себе врагов нажил.
— И друзей также, мистер Писли, — помолчав, ответил Рей. — Я уже сказал, вам нет нужды за меня беспокоиться. Хотя есть за что другое. Ради этого я и пришел.
Жесткие брови Писли, поднявшись вверх, задрали его рыжий котелок.
Обернувшись на стуле, Рей бросил взгляд на высокого неуклюжего человека, что расположился на табурете у стойки.
— Вон тот парень вынюхивает что-то по всему Бостону. Сдается мне, он сочинил иное объяснение убийствам, нежели то, что преподносите вы. По его словам, Уиллард Бёрнди не имеет к тому никакого касательства. Сие любопытство будет стоить вам остатков вашей награды, мистер Писли, — до последнего цента.
— Дрянь дело. Что ж ты предлагаешь? — спросил Писли. Рей задумался.
— На вашем месте? Я бы, пожалуй, убедил его распрощаться с Бостоном как можно скорее и сколь можно надольше.
У стойки бара «Громоотвод» Саймон Кэмп, детектив Пинкертона, назначенный наблюдать за центральным Бостоном, в который уже раз перечел записку от Рея, в каковой патрульный просил его явиться в это место и это время для важной беседы. Со своего табурета Кэмп со все большей растерянностью и злостью поглядывал на то, как пляшут воры с дешевыми проститутками. Через десять минут он положил на стойку монеты и встал, чтобы взять пальто.
— Ой, и куда ж вы так скоро убегаете. — Испанский еврей ухватил Кэмпа за руку и как следует встряхнул.
— Что? — удивился Кэмп, отшвыривая руку еврея. — Черт побери, это еще что за швабра? Держись подальше, а не то рассержусь.
— Дорогой незнакомец. — С улыбкой шириною в милю Лэнгдон Писли раздвинул, точно Красное море, своих соратников и встал перед пинкертоновским детективом. — Полагаю, вам стоит пройти в заднюю комнату да сыграть с нами в фараона. Как можно допустить, чтоб гости нашего города скучали в одиночестве.
