Война закончится тотчас, как солдат поймет, что является причиной войны. Понять это так просто и так нелегко…
Григорий Савельевич снова оглянулся, взял под руку жену и, уходя дальше по берегу, принялся повторять давно известное о том, что объяснить простейшее бывает подчас труднее, нежели раскрыть очень сложное.
— К примеру, возьми ты, Анни, того же Герасима Петровича Непрелова. Он понимает, что беспроволочный телеграф породит беспроволочный телефон. Он допускает, что аэропланы впоследствии могут перевозить пассажиров из города в город. Он также не исключает, что машина будет пахать вместо лошади. Но этот же Непрелов категорически отрицает возможность поголовной грамотности. И особенно в деревне. И особенно среди женщин. Потому что грамота им практически не нужна. И это говорит человек, живший в больших городах и входивший в круги образованных людей.
Анна Семеновна, слушая мужа, думает о том, что в их жизни почти не было времени, которое бы принадлежало только им. Ей даже кажется, что они никогда не были вдвоем. В минуты упадка духовных сил Анна Семеновна завидует презренной жизни обывателей. Будь она кассиршей или конторщицей… Или наборщицей у Халдеева. Или такой, как Любовь Матвеевна Непрелова, которой не нужно бояться тюрьмы, обыска, наконец, просто стука. Которой можно не беспокоиться за детей. А ей?
— Гриша, — перебивает Анна Семеновна, указывая на дым за третьим или четвертым поворотом реки, — это, наверно, твой пароход. И, может быть, мы теперь поговорим о наших личных, семейных делах.
Григорий Савельевич остановился, недоуменно пожал плечами, потом сказал совсем просто, не подыскивая слов:
— А я только об этом и говорил. Конец войны, крах монархии стали нашими главными семейными и личными делами.
Сначала в этих словах ей послышался некий налет фразерской бравурности, а потом, проверив еще раз смысл сказанного, она безоговорочно приняла его.
Пароход, дымивший далеко, был уже за первым поворотом. Киршбаумы поспешили на пристань. Там Ильюша и Маврик, не теряя времени, ловили рыбу. Фаня углубилась в чтение. Екатерина Матвеевна, отправляясь с племянником в Верхотурье, предпочла задержаться на несколько дней, чтобы ехать вместе с Григорием Савельевичем.
Предстояло снова расставание. Надолго ли? Кто и что может ответить на это? Но кажется, ждать осталось меньше, чем ждали. Какое-то необъяснимое предчувствие обещает катастрофу…
— Будем надеяться, Анни, на лучшее, — говорит, прощаясь с женой, Григорий Савельевич.
— Больше ничего не остается, — шепчет она.
— Будьте умными, — наказывает Григорий Савельевич детям.
Любящий отец, надеющийся только на лучшее, не знает, какие испытания предстоят его семье…
Разлучник-пароход снова разделяет любящие сердца. Анна Семеновна старается скрыть слезы. Екатерине Матвеевне так жаль ее, но помочь нельзя ничем. Над всемивластвует война, которая становится ненавистной и ей, далекой от политики женщине. Кажется, и она, Екатерина Зашеина, боясь своих мыслей, начинает понимать, что царь принес и приносит много зла своему народу. А если это так… значит, он прав. Он — это Иван Макарович Бархатов.
Пермь — узел речных и железнодорожных путей. Здесь перевал грузов, прибывших из горнозаводского Урала, Сибири, Монголии, Кореи, Китая. Здесь перегруз товаров, прибывших с Волги, Нижней и Верхней Камы, отправляемых в Азию.
Прежде Маврику казалось, что Азия где-то там, далеко, а она, оказывается, совсем рядом. Несколько часов езды на поезде, и ты в Азии. Пермская губерния — европейско-азиатская. Об этом он знает из учебника географии. Но учебник — одно. Это карта. А увидеть своими глазами, ступить на землю Азии своими ногами — это совсем другое.
По приезде в Пермь Екатерина Матвеевна хотела побывать с племянником в памятных местах. Но поезд отходит через два часа, а следующий пойдет только завтра. Посоветовавшись, они решили побывать в городе на обратном пути.
Билеты куплены. На станции Гороблагодатская у них будет пересадка на Верхотурье. А теперь остается более часа, и можно сходить хотя бы в Козий загон, купить по старой памяти маленький пятикопеечный фунтик жареного миндаля, вафлю трубочкой, хотя это теперь и не так интересно. Куда интереснее, где давным-давно и совсем недавно два маленьких мальчика Ильюша и Маврик — играли в козла и загонщика. Жива ли та скамейка, где сидела и любовалась ими тетя Катя?
Знакомые и родные места во все годы жизни зовут к себе человека. Какая-то мелочь, деталь, скамья, калитка, камень или что-то самое неожиданное вдруг возвращает в прошлое, и оно, переживаясь, воскресает хотя бы на минуту.
Подымаясь в гору от вокзала Пермь-1, Маврикий Толлин на исходе своих тринадцати лет шел довольно солидно под руку со своей теткой, разглядывая встречных, среди которых так много попадалось прапорщиков. Этот первый офицерский чин военного времени давался всякому, кто был способен окончить краткосрочную школу прапорщиков, и теперь их, щеголявших золотыми погонами с одной звездочкой, встречалось чуть ли не более, чем безруких, безногих калек в солдатских шинелях.
По булыжной мостовой громыхали ломовые телеги, проносились извозчичьи лошади, развозя все тех же прапорщиков, катили за собой и перед собой легкие двуколки доставщики мелкой клади, гарцевали конные полицейские, тащились с поклажей на спине прирабатывающие пристанские грузчики… И в этом пестром, разномастном потоке, стекавшем с горы и медленно втекавшем в гору набережной, Маврик увидел маленького серенького конька, запряженного в синюю тележку, нагруженную бочонками. Сердце Маврика сжалось. Крохотная лошадка так походила на того самого пони Арлекина, снившегося так часто, запомнившегося до каждого пятнышка, и особенно памятными были одна над другой две звездочки на его лбу. Маврик хотел и боялся поверить встрече с Арлекином. Не помня себя, он бросился наперерез мостовой, лавируя между ломовиками и телегами.
— Куда ты? Что с тобой? — послышался позади него теткин голос.
А он уже у конька. На его лбу те же самые звездочки. Тот же цвет грустных глаз и те же длинные белые ресницы.
— Арлекин! Неужели это ты, Арлекин? Как ты исхудал! Какие печальные у тебя глаза.
Удивляя прохожих, возниц и старика в белом фартуке, который шел рядом с синей тележкой и в руках которого были вожжи, опрятный гимназист в белой фуражке и в белой рубашке обнимает посреди мостовой маленькую лошадку, а лошадка, будто узнав его, тоненько, радостно ржет, помахивает хвостом и обмазывает слюной хорошую чистую рубашку с форменными пуговицами.
— Что случилось, Мавруша? — спрашивает Екатерина Матвеевна, с трудом перейдя дорогу.
Маврик мог сказать всего лишь:
— Это Арлекин… На нем я катался в детстве… Почему же ты такой несчастный, заброшенный конь? — спросил он коня, задавая тем самым этот вопрос старику в белом фартуке.
— Так ведь уж старый он, господин молодой человек, — тихо ответил старик. — Когда я купил его, ему уже было порядочно годков.
Хотелось выяснить все, узнать больше, и старика попросили съехать с проезжей части ближе к тротуару.
— Пожалуйста, пожалуйста, — попросила Екатерина Матвеевна старика, расскажите все о вашей лошадке.
Рассказ был недолог. В год отъезда Маврика из Перми старик, продающий вразвоз пареные груши, устал катать свою тележку и купил Арлекина, которого он теперь называет «Сермяжкой» и развозит по улицам Перми садовые парены дули, груши и грушевый квас.
— И ежли угодно испробовать, милости прошу, для знакомства.
Старик нацедил из бочонка, заткнутого деревянной затычкой, в кружечку грушевого кваса. Маврик выпил и поблагодарил. А серенький Арлекин, ставший теперь Сермяжкой, стоял понуря голову, не замечая, как с его отвисшей нижней губы стекала тоненькая струечка слюны.
