слышите?..
- Слышим, - ответили голоса.
- И мы вместе, господа... - выкрикивал он, повторяя фразы. - Мы вместе, господа, сделаем все возможное... Все возможное, чтобы дать вам еще больше... Еще больше, чем вы требуете... и не дать остановиться цехам, работающим для победы... для победы над врагом.
Бастовать больше было не за что. А что касалось требования 'долой самодержавие', то этого вопроса управляющий да и никто в Мильве не решал.
Часть забастовщиков вернулась на завод, часть отправилась ходить с флагами по улицам, а остальные пошли домой. А три верных друга решили уединиться на кладбище. Там-то уж никто не услышит. Но все было выяснено по дороге.
- Говорят, что в Петрограде, - сообщал Санчик, - прогоняют царя.
- А по-моему, его уже нет, - очень солидно и очень уверенно сказал заметно выросший и раздавшийся в плечах Ильюша.
- А почему ты так думаешь? - осторожно спросил Маврик, боясь не сдержать слово, данное матери.
- Разве вы не заметили, - стал отвечать Ильюша, - как разговаривал сегодня с балкона Турчак? Сколько раз он сказал слово 'господа'? И кому? Господами же всегда были они, а не мы - рабочий класс. И я думаю, что Турчаковский-хитряковский знает, что царя нет.
Маврик не мог далее молчать. К тому же он обещал матери не говорить о свержении царя в гимназии, а это же не гимназия, а завод. Это же 'мы, рабочий класс'. Как можно скрывать правду? И он твердо и определенно заявил:
- Царя нет, Иль. Он отрекся... - Далее Мавриком было рассказано все, что знала Любовь Матвеевна от телеграфиста.
- Так сказал телеграфист? - переспросил Ильюша. - Он читал телеграмму?
- Да, - твердо ответил Маврик.
- Значит, правда. Значит, все будет по-другому. Мама вернется.
Для молодого представителя рабочего класса Ильи Киршбаума, который хотя и жил теперь революционными идеями и мечтал о гибели старого мира, свержение царя было прежде всего возвращением из тюрьмы матери, которая ему была нужна, как никогда. Ильюше было гораздо меньше лет, чем хотелось бы ему, так рано испытавшему первые горести, остающемуся все еще мальчиком, которому так трудно без матери. Может быть, даже труднее, чем Фане.
Монарх больше не правит страной. Самодержавие свергнуто. В Петрограде и в Москве уже созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. На зданиях красные флаги, а здесь, в царстве горбатого медведя, сегодня арестовали семерых рабочих за то, что они возмущали спокойствие и призывали к свержению царя.
Мильвенским властям от губернатора пришла телеграмма, требующая не проявлять робости, не обращать внимания на слухи, которые идут из столицы. И все следовали этому указанию, кроме Турчанино- Турчаковского, который лучше других понимал, какие события произошли в стране и как нелегко будет даже ему, искуснейшему мастеру лавирования. Не забежать ли вперед? Не предупредить ли кое-кого, например старика Тихомирова, что царь свергнут? Что ни говори, Тихомиров - отец известнейшего революционера, скрывающегося за границей. Да и сам 'женераль' достаточно красен... Не худо позвонить и доктору Комарову. Этот разблаговестит сотням болтунов. И все скажут, что не кто-то, а Турчанино-Турчаковский первым сообщил по телефону радостную весть.
Он так и делает. Подходит к телефону. Крутит рукоятку и говорит:
- Центральная... Хеллоу... Прошу соединить и отойти потом от коммутатора... Квартиру Тихомирова...
От коммутатора, конечно, телефонистка не отходит и подслушивает то, чего не хочет Турчаковский оставлять в секрете.
Утро в гимназии, как всегда, началось с молитвы в большом, но теперь тесном зале. Дежурные классов, после введения военного обучения, командовали: 'Взво-од, становись!' и 'За мной, шагом марш!'.
В зал входили сначала младшие классы, становясь впереди, начиная с первого, затем старшеклассники.
Маврик, как и обещал матери, о царе в гимназии не говорил ни с кем. И кажется, никто не начинал этого разговора. Наверное, со многими из них был предупредительный родительский разговор.
На молитве, как всегда, перед образами, висевшими в правом переднем углу, появился маленький гимназистик, от которого пахло несвежим бельем, и ему, сухонькому, маленькому, как нельзя более подходила фамилия Сухариков. Он, сын сельского торговца из дальней волости, знающий хорошо молитвенные распевы, был назначен кем-то вроде регента.
Ударив, как всегда, о косточку левой руки камертоном, затем для 'близиру' послушав его, Сухариков приподнял руки, а затем, взмахнув ими, начал первым, и все подхватили тягучую молитву. 'Царю небесный'. Когда она была пропета, маленький дирижер снова ударил камертоном о косточку руки, и снова зазвучала вторая молитва. И когда были пропеты все пять молитв, надлежало сделать полуоборот направо и повернуться к портрету Николая Второго.
- Полуоборот напра-во! - пискливым дискантом скомандовал Сухариков. И все повернулись.
Но вдруг послышался звонкий голос вбегающего в зал Всеволода Владимировича:
- Отставить! - А затем: - Полуоборот нале-во! - И совсем тихо: Стоять вольно, господа...
Его глаза блестели. Блестели, как тогда, на открытии гимназии. Всеволод Владимирович волновался.
- Внимание, господа, внимание, - начал он. - Царь, ныне бывший царь, отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Но отрекся и Михаил. Монархия в России низложена...
- Позвольте, позвольте, досточтимейший Всеволод Владимирович, послышался голос стремительно появившегося протоиерея Калужникова. - Меня, как исполняющего обязанности директора гимназии, об этом не уведомляли... И я запрещаю в стенах вверенной мне гимназии...
- Слушаюсь! - совсем по-солдатски сказал Всеволод Владимирович и, не выслушав Калужникова, вышел из актового зала, не закрыв за собою дверь.
- Петь 'Боже царя храни'? - спросил Сухариков.
- Петь! - приказал Калужников. - Петь!
Сухарикову из задних рядов строили рожи, угрожали, но этот мальчик из торгового звания, видимо, готов был, а может быть, и рад был пострадать за царя.
- Полуоборот напра-во! - уже не пискливо, а визгливо, как-то по-синичьи скомандовал он.
Повернулись не все, но большинство. И вдруг совершенно несвойственно для священнослужителя была подана повторная команда протоиереем:
- Полуоборот напра-во!
Кто-то еще сделал поворот. Но многие не подчинились команде. Калужников почему-то обратил внимание не на кого-то, а на Толлина. Может быть, потому, что тот стоял ближе к протоиерею.
- Толлин, почему ты не повернулся?
Маврик хотел было сказать 'не я один', но в этом была какая-то трусость, какое-то прятание за других.
К тому же вдруг вспомнился кладбищенский поп Михаил и толстовские дни. Протоиерей в эту минуту чем-то напоминал кладбищенского попа. Маврик не мог более сдерживаться. И он сказал:
- Отец Михаил... извините, отец протоиерей, я не могу прославлять царя, которого... которого низложили.
По рядам пробежал шепот. Потом наступило молчание. Протоиерей, собрав бороду в кулак, сказал:
- Кто не желает петь гимн, тот может покинуть этот зал.
Воля Пламенев, Коля Сперанский, Геня Шумилин, Митя Байкалов вышли из рядов первыми. Затем
