Парочки кокетничали, ссорились, мирились, ворковали, играли в карты или в кости и без умолку болтали. Все курили. Кто – толстые сигары, кто – восточные сигареты. Пепельницы наполнялись окурками со следами губной помады. Вот одна из клиенток, наркоманка с расширенными зрачками, достает из сумочки шприц и направляется в туалет. Воздух в кафе насыщен алкоголем, мускусом, амброй и пачулями, струятся запахи морфия и эфира. В уголке сидит старуха с дряблым пожелтевшим лицом, покрытым штукатуркой косметики, и с похотливой улыбкой сладострастно гладит коленку совсем юной девице, которую привело сюда извращенное любопытство, – одна из тех, кто «украшается пороком, как шляпкой с цветком»[166].
«Женщина, влюбленная в другую, – говорит Лотрек, – самое безумное существо». Глаза старухи горят. Лотрек в своей стихии. Он наблюдает и рисует. Польщенные вниманием художника посетительницы «Ла сури» охотно позируют. Они советуются с ним, просят его быть посредником. Они приняли его в свою среду. Да это и понятно – он такой же изгой, как и они.
Лотрек не довольствовался зрелищем «Ла сури». Время от времени он «организует сладострастные спектакли… сапфические сеансы»[167]. Он приглашает одну из лесбиянок из «Ла сури», по прозвищу Жаба, в дом свиданий на улице Миромениль, знакомит ее с другими девицами, а сам становится «страстным наблюдателем»[168] их любовных ласк.
Пока Лотрек проводил время среди лесбиянок (кстати, он очень скоро к ним остыл), Жуаян готовил к январю 1896 года новую большую выставку работ Лотрека.
Жуаян уже два года сотрудничал с Мишелем Манзи, специалистом по хромотиполитографии, который тоже работал у «Буссо и Валадон». Жуаян и Манзи выставили произведения Лотрека в небольшом затененном акациями здании XVIII века на улице Форест, 9, который принадлежал галерее.
На этой выставке было показано много разных произведений – живопись, плакаты и литографии, но работы, посвященные домам терпимости, не экспонировались. Лотрек не хотел скандала, споров по поводу «выбранных им сюжетов и тем» и потому отказался демонстрировать их широкой публике, но попросил развесить отдельно, на втором этаже, в двух маленьких комнатах, «обитых красным и зеленым бархатом и обставленных желтой мебелью»[169]. Ключ от этих комнат он взял и разрешил подниматься туда только нескольким избранным, достойным, по его мнению, «витютня с оливками».
Естественно, что эти таинственные комнаты привлекали на улицу Форест массу любопытных, но Лотрек был непоколебим. «Ничего не продается», – заявил он торговцам, которые не замедлили явиться.
Жизнь показала, что Лотрек был прав. Выставка, хотя на ней и не были представлены самые смелые его работы[170], все же вызвала много толков. «Цинизм», «непристойность» – эти слова не сходили с уст. Дело дошло до того, что Гюстав Жеффруа счел нужным вмешаться и напечатал в «Журналь» пространную статью, где рьяно защищал художника. «Тот, кто поедет на улицу Форест, – писал он, – не пожалеет о потраченном времени, если он ценит острую наблюдательность, размах рисунка, гармонию света, приглушенные и богатые краски». Отвечая на нападки хулителей Лотрека, Жеффруа не побоялся опереться именно на те произведения художника, которые тот не выставил для широкого обозрения. Цинизм? Непристойность? «Нет, у меня не создалось такого впечатления. Здесь господствует стремление к правде, и она выше праздного любопытства и предвзятости обывателей. Не прибегая ни к фантасмагории, ни к кошмарам, отбросив ложь, руководимый одним твердым желанием – показать правду, Лотрек дал удручающую картину страданий и порока, предельно обнажив одну из язв нашего общества, язв, которые прикрывает ширма цивилизации. Никогда еще никто не разоблачал так трезво, с таким полным горечи спокойствием почти детское плутовство этих женщин с наивными лицами, их тупость, животное отсутствие мысли, а также, что еще печальнее, – потерянную возможность для многих и многих из них жить счастливо, благополучно и просто…»
Выставка на улице Форест явилась ярким доказательством мастерства Лотрека. Его холсты и картины начали пользоваться большим спросом. Появились подделки (уже в 1895 году художник был вынужден распорядиться, чтобы изъяли подделки), что, бесспорно, свидетельствовало об успехе Лотрека. Разве после этой выставки такой крупный коллекционер, как банкир Исаак де Камондо, может не иметь в своем собрании Лотрека? Он колеблется – и все же наконец покупает за пятьсот франков один из портретов Ша-Ю-Као[171].
Исаак де Камондо собирал картины не столько из любви к искусству, сколько из желания похвастаться. По воскресеньям он принимал у себя, на улице Глюк, гостей, показывая им бесчисленное количество собранных им произведений искусства, коллекцию японских эстампов и живописи, произведения Мане, Моне, Дега. В одно из воскресений Лотрек пошел к банкиру. Каково же было его возмущение, когда в ответ на просьбу показать ему две превосходные картины Мане его направили в умывальную комнату. «Свинья!» – негодовал Лотрек.
На плиточном полу валялись носки. Лотрек подобрал их, свернул в комок: «Ах, сукин сын, он моет ноги, глядя на „Лолу“ и „Флейтиста“…[172]
Уже в конце января Лотрек снова покинул Париж. Вместе с Гибером (Гибер отправил на последнюю выставку Независимых свою картину – на досуге он тоже занимался живописью, – представив себя как «ученика Бога и Тулуз-Лотрека») Лотрек направился в Гавр, чтобы снова отплыть на «Чили». На этот раз друзья сошли в Бордо.
Некоторое время Лотрек пробыл в Аркашоне и вскоре вместе с Жуаяном уехал в Брюссель, на вернисаж выставки «Общества свободной эстетики».
В этом году Лотрек послал в Брюссель только четыре своих афиши: «Мэй Милтон», «Мэй Бел форт», «Мизия» и «Пассажирка из 54-й». Эти произведения остались почти незамеченными.
В Бельгии Лотрека пригласил к себе на обед Анри Ван де Вельде, рьяный защитник «нового искусства». Он жил в Юикле, предместье Брюсселя, в собственном, недавно построенном доме, декоративное оформление которого было продумано до малейших деталей, а стремление к гармонии цветов доходило подчас до нелепости. Это относилось и к вещам и к людям. Жена Ван де Вельде была блондинкой, и ее умывальную комнату выдержали в тонах давленой клубники. Ради сочетания дополнительных цветов в этом доме жертвовали всем: здесь подавали блюда, которые должны были больше радовать глаз, чем желудок, например, желтые яйца на фиолетовом блюде, красные бобы – на зеленом.
Посещение Ван де Вельде привело Лотрека в восторг: «Это нечто небывалое! – сказал он Жуаяну и тут же добавил: – Но, честно говоря, хороши только выкрашенные белой эмалью ванная, уборная и детская»[173].
Но все же, вернувшись в Париж, Лотрек произвел в своей мастерской на улице Турлак некоторые преобразования в духе «нового искусства», которое, кстати, соответствовало его художественным поискам, его компоновке, ритму, криволинейным элементам во многих его картинах, так как и на теоретиков «нового искусства», и на Лотрека оказали влияние японские художники.
Драпировочные ткани из «Либерти», плетеная мебель и зеленые садовые столы придали его мастерской совсем иной вид. В этой «декорации» он написал несколько «Моделей на отдыхе». Довольно неожиданно для самого себя Лотрек, художник лица, показал вдруг свои модели только со спины, сидящими на полу или лежащими на диване. Прекрасные произведения, серьезные и нюансированные, полные мягкости и грусти, словно мелодии поздней осени.
