– Кого это встречать? – глянул вправо, на полку. Чрезвычайно грязный, захватанный руками будильник показывал без четверти час. Ночи, прошу заметить. – Вы чего это приперлись в такую познь?
– Фу, Грымза, – Шестаков поморщился, – как можно говорить своим коллегам «приперлись»?
– Какой ты мне, на фиг, коллега? – почему-то разозлившись, огрызнулся Витек. – И зачем тебе ключ от четвертой?
Вот оно, самое сильное качество Шестакова. Другой бы прицепился, завелся, слово за слово, поговорили бы, как мужик с мужиком, в смысле – как равный с равным. А этот – нет. Глянул весело и небрежно, ни словечка ни сказал, крутанул на пальце ключ и вышел. И вот, вроде бы не унизил… Слава Богу, нет в Мишке ничего от чистоплюя-интеллигента, который даже если и сядет с тобой в рваных штанах – водку трескать, матом разговаривать, – все равно глядит не по-нашенски, будто тайну какую-то знает, а тебе ни в жисть ни скажет… Нет, не унизил. Просто на место поставил. Ну и силища…
Ну вот и объявилась причина Мишкиного хорошего настроения. Двое крепких ребятишек в одинаковых черных джинсах и скромных серых курточках («Эге, курточки-то на „пол-лимона“ тянут!» – смекнул опытный Гмыза, любивший потолкаться по магазинам) втащили в коридор длинный ящик с яркими надписями не по-русски.
– Сюда, мужики, – распорядился Шестаков, открывая четвертую комнату. В общем, и комнатой ее назвать – сильно польстить. Так, чулан пыльный, два на три. Раньше спецуху здесь держали, инструмент кое-какой. А сейчас никому и дела нет, что там валяется, даром что дверь крепкая да замок целый.
Гмыза, вытянув шею, следил за диковинным ящиком и умирал от любопытства. Его небогатая фантазия, изрядно попорченная общением с цивилизацией, выдавала версии одна другой страшнее.
Шестаков о чем-то коротко поговорил с одинаковыми ребятами, попрощался, кивнул Мухину: проводи. Потом обернулся, увидел любопытную рожу Витьки, предложил, подмигнув:
– Ну, что, Грымза, сам угадаешь, что здесь, или мне сказать, до чего ты додумался?
Гмыза неопределенно пожал плечами. Не мог же он, в самом деле, признаться Шестакову, что именно такой ящик видел в цирке в 1976 году, когда приезжал с отцом в Ленинград на экскурсию. Очень красивую тетеньку, всю в ажурных колготках и блестках, положили в этот ящик, а потом распилили двуручной пилой. Маленький Витя Гмыза не спал после этого две ночи, несмотря даже на то, что тетеньку почти сразу вынули и она оказалась живой и невредимой.
– Небось думаешь, баба здесь? – заржал наглый Шестаков. Но, увидев обиженное Витькино лицо, сразу перестал: – Ладно, ладно, не буду больше. – Мишино великодушие сегодня не знало границ. – Иди, покажу, чего притащили. – Он небрежно сорвал мудреные защелки и откинул крышку.
Шестаков, конечно, предполагал, что Витька удивится. Но такой реакции предвидеть не мог.
Гмыза осел на пол и схватился руками за горло, как будто его душили. В глазах его стоял ужас.
– Эй, Гмыза, ты что? Муха, помоги! – крикнул Миша вошедшему Толику. – Вот чудила…
Вдвоем они растолкали обалдевшего Витьку, отвели в подсобку и усадили на стул.
– Чего это с ним? – спросил Толик.
– Понятия не имею. Увидел ружья и свалился. Вить, ты чего так испугался? Оружия никогда не видел?
Повороты и извивы логики, конечно, непредсказуемы, особенно если дело касается такого неординарного идиота, как Гмыза. Через пятнадцать минут, когда Витек уже мог впопад отвечать на элементарные вопросы, Толику удалось, воспользовавшись отлучкой Шестакова, вытянуть из Гмызы, что же его так напугало.
Оказыватся, наш впечатлительный друг, наслушавшись и начитавшись всяких страхов, решил, что под вывеской (он так и сказал: «под вывеской»!) «Выборгских крысоловов» скрывается международная террористическая банда. Почему именно международная – объяснить не смог. А ящик с ружьями стал, что называется, финальным аккордом в Витькиных подозрениях.
Ситуация получалась предурацкая. Глупо до невозможности. Но и смешно до икоты. Кое-что из серии про тупого ежика, который полез спину чесать, да лапу наколол.
Уже в следующий момент Толик похолодел, представив, что будет, если такого напуганного ежика выпустить в люди. Как законопослушный и бдительный гражданин, он, очевидно, направит свои шаги в соответствующую организацию, где и забьет тревогу. И тут уж – хрен знает, как дело обернется. Мухин, если честно, даже приблизительно не знал, сколько и в чьи лапы дадено, чтобы «Крысоловы» спокойно занимались своим делом. И если теперь вокруг них поднимется вот такой вот неприятный шум – денег может и не хватить… Хотя… Если у нас «КамАЗы» с оружием запросто по дорогам разъезжают, то почему бы и международной террористической организации на досуге в крыс не пострелять?
Но рисковать все-таки не стоило. А значит, предстояло убедить нашего ежика в том, что мы – простые, свои в доску ребята, бомбы в детские сады не подкладываем, в президента мелкой дробью стрелять не собираемся.
Все решилось проще.
Вернувшийся Шестаков выслушал смущенного Мухина, глянул на все еще ошалевшего Гмызу, несколько секунд переваривал услышанное, а потом привалился к стене и стал хохотать. Он ржал, как дикий мустанг при виде пони. Через пять минут, чуть отдышавшись и вытерев слезы, он сочувственно посмотрел на Витьку и проникновенно сказал:
– Знаешь, Грымза, даже если бы вдруг я действительно решил заняться таким специальным промыслом, как международный терроризм, – тут он снова всхлипнул от смеха, – я бы никогда не посвятил в свои дела такого кондового кретина, как ты.
– А чего-о-о? – гнусным голосом завопил Витька, моментально переходя в наступление. – Чего обзываться-то?! Шибко умные вы все тут! Вам бы лишь бы простого человека мордой в грязь ткнуть! Подумаешь, городские!
– Дурак ты, Гмыза, – с усталой интонацией ночной няни произнес Шестаков. – Никто тебя никуда не тыкает. И ты тут свои саратовские страдания не разводи. Здесь конфликт города и деревни ни при чем. Здесь другое… – Шестаков выдержал красивую паузу. Притихший Витька внимательно слушал. Любая складная речь действовала на него, как дудочка на кобру. – Михаил Васильевич вообще пешком в Питер из деревни пришел, а до академиков дослужился…
– Какой Михаил Васильевич? – удивился Витька.
– Ломоносов, – басом вставил Мухин, жадно ловивший каждое Мишкино слово. Он, словно первоклассник, внимал очередному уроку жизни – как корректно и аргументированно объяснить человеку, что он – кретин.
– Ну и что, что Ломоносов?
– А ничего. – Голос Шестакова потерял задушевность. – Никому нет дела, из какого Крыжополя ты приехал, на лбу у тебя это не написано. А вот если ты, падла, уже восемь лет в столице живешь, а по- прежнему в рукав сморкаешься и навозом от тебя все еще попахивает…
– А… – начал было Витек, но Миша продолжал, не повышая голоса:
– Значит, дело в тебе самом. И деревня родная здесь ни при чем.
Наступила хорошая театральная пауза. Действующие лица обдумывали предыдущий монолог и готовили следующие реплики. Шестаков выдержал паузу до последней секундочки и начал рассказывать добрым голосом:
– Я когда еще маленьким был, мы тогда в коммуналке жили… У нас соседка была, из деревни. Неграмотная, как тумбочка. И не старая еще, симпатичная, румяная такая. Замуж за городского вышла. Примерно раз в полгода моя мама ей под диктовку письмо писала, в деревню, родственникам. Сама-то эта тетка так грамоту и не осилила. Ну, как водится, пять страниц приветов, «живу я хорошо», и так далее… А потом эта тетка сама письмо в ящик носила опускать. Так – поверишь? – каждый раз в ящик «Спортлото» опускала!
– Ты это к чему? – подозрительно спросил успокоившийся было Гмыза.
– Просто вспомнил. А вообще ну тебя, Грымза. Пошли, Муха, ружья посмотрим, я их и сам еще толком не разглядел.
Название немецкой фирмы, производящей охотничью амуницию, ужасно смахивало на скороговорку «на дворе – трава, на траве – дрова», если повыбросить из нее половину гласных. Шестакову так ни разу не удалось воспроизвести его с ходу. Да и вся эта затея с походом на выставку «Отдых и
