прошедшее.
Первым душевным движением, в котором я могу дать себе отчёт, было изумление. «Куда я попал? — промелькнула у меня мысль. — Что это было, в каком я находился бреду?» К этому присоединилось затем чувство уныния. «Как это может быть?» — спрашивал я себя, испуганный и поражённый. Я видел себя входящим в эту комнату, слышал себя шепчущим слова, которые никогда у меня не слетали с губ! Я, я сам поверил в свою вину! Как это может быть? Обольщение чувств? Сон наяву подшутил надо мною! Чужая воля стремилась принудить меня взять на себя поступок, не совершённый мною. Нет, я не был в этой комнате, я не говорил с Ойгеном Бишофом, не я убийца! Все это было сном и бредом, выползшим из преисподней и загнанным теперь обратно!..
Я облегчённо и освобожденно вздохнул. Я устоял, я не сдался, непостижимая сила, придавившая меня, теперь сломлена. Во мне и вокруг меня все стало иным, я снова принадлежал действительности.
Я поднял глаза и увидел перед собою выпрямившегося Феликса, губы его все ещё были сжаты в своевольном выражении вражды и чёрствости. Он, казалось, решил не упускать из рук своей победы и резко повернулся в сторону инженера как против нового и опасного врага. Он взглянул на него недоверчиво из-под нахмуренных бровей, готовый атаковать его, и рука в белой повязке поднялась в жесте гневной озадаченности. Инженера не смутило это движение.
— Успокойся, Феликс! — сказал он. — Я отлично знаю, что говорю. Я обстоятельно все обдумал и пришёл к убеждению, что барон ни в чем не виноват. Ты был не прав по отношению к нему, я требую только одного — чтобы ты меня выслушал.
Уверенность, с какой он говорил, оказала на мои нервы благотворное влияние. Чувство освобожденности, воспоминание о мучительном кошмаре, одним только мгновением раньше угнетавшем меня, теперь исчезло. Что меня совершенно серьёзно обвиняли в убийстве — это казалось мне теперь фантастической нелепостью. Теперь, когда ясный свет, свет действительности начинал струиться на вещи, я испытывал только своего рода напряжение, напряжение совершенно непричастного к делу человека, простое любопытство и больше ничего. «Как это все распутается? — спрашивал я себя. — Кто вогнал Ойгена Бишофа в смерть? На ком лежит бремя вины? А моя трубка, этот глупый свидетель, — по какому сцеплению обстоятельств попала она в эту комнату, на этот стол? Кого она уличает?»
Это я хотел, это я должен был установить, и глаза мои невольно приковались к инженеру, словно ему известен был выход из этого лабиринта неразрешённых загадок.
Не знаю, какое чувство в этот миг возобладало в моем противнике, были ли то гнев, нетерпение, раздражение, досада или разочарование, во всяком случае ему удалось его скрыть. Лицо его опять приняло вежливое и любезное выражение, и гневное движение руки перешло в сдержанный приглашающий жест.
— Я весьма заинтересован, Вольдемар, —сказал он.-Говори. Но ты поторопишься, не правда ли, мне кажется, я уже слышу сирену полицейского автомобиля.
С улицы действительно доносились гудки, но инженер не обратил на это внимания. И когда он заговорил, я опять осознал на короткий миг, что речь идёт обо мне, о данном мною слове, о моей чести и жизни. Но сейчас же после этого опять появилось чувство спокойствия, уверенности, полной непричастности, теперь ведь все должно было естественным образом разъясниться. Представление, что на мне лежит ещё тяжесть этого чудовищного подозрения, совершенно не умещалось у меня в мозгу.
— Не правда ли, — сказал инженер, — когда раздались выстрелы, барон фон Пош находился в доме наверху — это тебе известно? На веранде, в беседе с твоей сестрою. Из этого должны мы исходить.
— Пусть так, — сказал Феликс тоном, каким говорят о безразличных вещах. Он все ещё прислушивался, но звуки автомобиля замерли вдали.
— Это мы должны запомнить. Это важное обстоятельство, — продолжал инженер, — ибо у меня есть основание предполагать, что незнакомец, посетивший Ойгена Бишофа, ещё находился в этой комнате в то мгновение, когда раздались оба выстрела.
— Оба выстрела? Я слышал только один.
— Их было два. Я ещё не исследовал револьвер, но расследование покажет, что я прав.
Он подошёл к стене и показал на голубые цветы и арабески обоев.
— Здесь засела пуля. Он оборонялся, Феликс. Он выстрелил в своего преследователя и сейчас же после этого обратил оружие против себя. Так обстоит дело. Барон был в критический момент наверху, на террасе. О нем поэтому не может быть и речи при розысках незнакомого посетителя, это не подлежит сомнению.
Доктор Горский согнулся над простреленным местом в обоях и перочинным ножом старался выколупать пулю. Я слышал шелест осыпавшейся штукатурки. Феликс все ещё прислушивался к шумам на улице.
— Так ли уж это несомненно? — спросил он, помолчав, не поворачивая головы. — Как проник незнакомый посетитель в сад, не можешь ли ты мне это сказать? Никто его не видел, никто не слышал звонка… Я знаю заранее, что ты мне ответишь: у него был второй ключ от калитки, у твоего незнакомца, не правда ли?
Инженер покачал головой.
— Нет. Я склонён, скорее, думать, что он долго — быть может, несколько часов — поджидал Ойгена Бишофа здесь, в павильоне.
— Вот как! Не объяснишь ли ты мне также, каким образом он вышел из комнаты? Ты утверждаешь, что он был ещё здесь, когда раздался первый выстрел, но между обоими выстрелами прошло не больше секунды, а когда мы прибежали, дверь была заперта изнутри.
— Об этом я долго думал, — сказал инженер без всякого замешательства. — Окна были тоже заперты. Охотно сознаюсь, что это — слабое место в моих рассуждениях, доныне — единственное, которое могло бы послужить уликой против барона.
— Единственное! — воскликнул Феликс. — А его трубка? Кто принёс сюда эту английскую трубку? Не твой ли загадочный посетитель? Или уж не сам ли Ойген?
— Эту вторую возможность я бы не отверг а priori, —сказал инженер.
У Феликса готова была сорваться гневная реплика с языка, но его предупредил доктор Горский, до этого времени слушавший молча.
— Не знаю, — сказал он, — я ведь могу ошибаться, но мне кажется, что я действительно видел трубку один миг в руке Ойгена Бишофа…
— В самом деле, доктор? — перебил его Феликс. — Но случалось ли вам видеть его когда-нибудь курящим? Нет, доктор, мой зять Ойген не курил, ему был противен табак…
— Я ведь и не утверждаю, — прервал его доктор, — что он собирался курить. Может быть, он взял с собою трубку машинально, оттого, что она ему попалась в руки. Я и сам однажды по рассеянности вышел на улицу с большими ножницами для бумаги, и если бы не встретился со знакомым…
— Нет, доктор, придётся уж вам поискать более разумные объяснения. Когда я вошёл сюда, в трубке ещё тлел пепел, и, поглядите-ка, там, в углу, лежит с полдюжины сожжённых спичек. Трубку раскуривали здесь.
Доктор не знал, что на это ответить, но на инженера эти слова произвели впечатление, которое трудно описать.
Он вскочил. Он вдруг побледнел как полотно. Вытаращив глаза, переводил их с одного на другого и потом закричал:
— В трубке ещё тлел пепел! Вот оно! Ты помнишь, Феликс? На письменном столе ещё лежала его тлеющая папироса.
Никто из нас не понимал, что он хочет сказать. От волнения он заговорил с резко выраженным прибалтийским акцентом, это меня больше всего поразило. Мы смотрели на него в изумлении. Страшно бледный, на себя не похожий, потрясённый, стоял он перед нами и не мог ничего ни сказать, ни объяснить. Он только лепетал и был при этом в ярости, что мы его не понимаем. Феликс покачал головою.
— Вырази свою мысль яснее, Вольдемар, я не понял ни слова.
— А я-то первый был в этой комнате! — крикнул инженер. — Черт бы меня взял, где были мои глаза! Выразиться яснее! Как будто это и так не ясно! Он заперся, как Ойген Бишоф, и потом, когда хозяйка вошла, на его письменном столе лежала тлеющая папироса. Не понимаешь ты меня или не хочешь понять?
Теперь я понял наконец, о чем он говорит. Я уже позабыл о таинственном самоубийстве того морского офицера, с которым дружил Ойген Бишоф. Пронизав меня трепетом, сходство обеих трагедий уяснилось мне.
