когда-нибудь о Страшном суде? Вы меня понимаете? О дне Страшного суда.
— Да, говорила, господин… Простите, ваше имя?..
— Сольгруб, Вольдемар Сольгруб, — крикнул нетерпеливо инженер. — В какой же связи? Подумайте, вы, может быть, вспомните.
— В какой связи? В связи с живописью. Она высказала такую мысль в тот день, когда со мною и Ландштетером… Я должен объяснить предварительно, что Польди обручена с моим другом Ландштетером, сослуживцем. Очень милый человек, приходит к нам ежедневно, весною они собирались повенчаться. Денег у него немного, но должность хорошая, а она тоже зарабатывает, у неё есть профессия… Приданое, мебель, все в порядке, и дедушка благословил их обеими руками. Ну-с, а на прошлой неделе, в четверг, мы ужинали небольшой компанией у «Оленя», несколько барышень, несколько приятелей, один из них праздновал свой день ангела, было очень оживлённо, а на обратном пути мы втроём — Польди, Ландштетер и я — пошли вперёд, Ландштетер имел при себе свою гитару, и вдруг Польди опять заводит об этом речь: аптека ей надоела, и она хочет опять заняться искусством. А Ландштетер, не давая ей говорить, останавливается и начинает спорить. «Польди, — говорит он, — если ты говоришь серьёзно, то, по-видимому, совсем не торопишься со мной повенчаться; ты ведь знаешь, средства у меня небольшие, и мне приходится рассчитывать и на твой заработок, по крайней мере вначале, если же ты уйдёшь из аптеки…» — «А кто сказал тебе, — перебила его Польди, — что я не могу зарабатывать картинами гораздо, неизмеримо больше?» Ландштетер отвечает на это: «Ты уже два раза выставляла картины и не продала ни одной. Нельзя прошибить стенку головою, да ещё при отсутствии связей». — «На этот раз у меня будет успех», — говорит Польди. «Вот как? Почему же именно на этот раз?» — набрасывается на неё Ландштетер. А Польди отвечает совершенно спокойно: «Потому, что мои картины будут лучше. Об этом предоставь позаботиться Мастеру Страшного суда».
— Мастеру Страшного суда? — перебил его инженер. — Ради Создателя, кто же это? Вы его знаете?
— Нет, не знаю. И Ландштетер тоже спросил: «Кто же это такой, черт возьми? Опять уж какой-нибудь художник, который пригласил тебя в свою мастерскую?»
А Польди смеётся и говорит: «Ты ревнуешь, Людвиг? Право же, тебе ревновать не приходится. Если бы я могла тебе сказать, сколько ему лет!» Но Ландштетер приходит в ярость и кричит: «Сколько бы ему ни было лет, я желаю знать, Польди, кто он такой, и имею на это право!»
А Польди смотрит на него и отвечает: «Ладно, ты имеешь на это право, и когда я стану знаменитой, то назову тебе его. Только тебе, Людвиг, больше никому. Тебе — да. Но только когда я стану знаменитостью, не раньше!» Тем временем остальные нас догнали, и потом уже весь вечер от Польди нельзя было добиться ни слова.
— Доктор! — сказал инженер. — Насчёт его приёмов у нас теперь не может быть сомнений, не так ли? Мы знаем западню, знаем и приманку. Только его мотивы — загадка для меня. Какова цель его дьявольских козней? Продолжайте, пожалуйста, господин Каразек. Что было дальше?
— На следующий день, в полдень, Польди пришла домой с незнакомым господином, и тут мне припомнилась опять вся эта история. Рослый, мускулистый господин, гладко выбритый, уже в летах, с проседью, и Польди проходит мимо меня к себе в комнату, не знакомит нас; к такому обращению я не привык и думаю себе: Ладштетеру это, наверное, будет не по вкусу — одна с этим господином; с другой стороны, я не хотел быть назойлив, лучше, думаю, подожду, пока он выйдет, а затем остановлю его и прямо спрошу, что это значит и вообще чего он хочет от Польди. Но когда я через полчаса заглянул в комнату, господина этого уже не было, но книга лежит на столе, и я ещё сказал Польди: «Твой знакомый забыл здесь книгу, толстый словарь, вещь немалоценная…»
— Он забыл книгу? — перебил его инженер. — Где она? Можно мне её видеть?
— Пожалуйста. Вот она лежит, — сказал молодой человек, и Сольгруб взял книгу со стола, ту самую книгу, которую я машинально перелистывал полчаса тому назад.
У него вырвался возглас изумления.
— Итальянская! — воскликнул он. — Итальянский словарь! Ну что, доктор, кто был прав? Чудовище говорит по-итальянски, вот вам доказательство. Ойген Бишоф носил с собой эту книгу, чтобы объясниться с чудовищем. Но… это что такое? Посмотрите-ка, доктор, что могло бы это значить?
Доктор Горский, заинтересовавшись, наклонился над книгой.
— Витоло-Мангольд. Энциклопедический словарь итальянского языка, — прочитал он на титульном листе. — Чересчур объёмист. Громоздок. Справочное издание.
— Больше вам ничего не бросается в глаза?
Доктор Горский покачал головой.
— Неужели ничего? — спросил инженер. — Присмотритесь же к этой книге!.. Господин Каразек, вы видели этого господина, когда он входил. Уверены ли вы, что у него не было в руках ещё одной книги?
— Только эта была у него, я знаю наверное.
— Это замечательно. Смотрите, доктор: это итальянско-немецкий словарь. Немецко-итальянской части нет в этом томе. Немецко-итальянская часть, очевидно, не нужна была Ойгену Бишофу. Как это понять? Ойген Бишоф не говорил с убийцей. Один говорит, другой молчит, и слушает, и переводит… Что это значит? Постойте…
— Что случилось? — послышался со стороны двери высокий, дрожащий старческий голос. — В кухне сидит фрау Седлак и плачет. Что же произошло с Леопольдиной?
Надворный советник Каразек, отец Агаты Тайхман, величественное лицо которого запечатлелось у меня в памяти с прежних времён, очень изменился. Дряхлый, худой как призрак старик стоял на пороге, опираясь на палку, и совершенно лишённым выражения взглядом уставился в пол.
Молодой Каразек вскочил.
— Дедушка! — пролепетал он. — Ничего не произошло, что же могло произойти? Польди лежит и спит, вот она лежит на диване, ты ведь видишь. У неё было сегодня, у бедненькой, ночное дежурство.
— Беспокоит меня девочка, — вздохнул старик. — Упрямая, не слушает меня, ничего ей нельзя посоветовать. Это у неё от матери. Знаешь, Генрих, как натерпелся я от Агаты. Сперва развод. Сколько горя было! А потом, из-за какого-то прощелыги лейтенанта… Прихожу домой, чувствую запах газа, в квартире темно как в погребе.
«Агата!» — кричу я…
— Дедушка! — попросил молодой Каразек, и на его обычно ничего не говорящем лице появилось теперь трогательное выражение нежности и заботы. — Дедушка, полно об этом! С того времени сколько уже лет прошло.
— Понял! — сказал внезапно инженер так громко, словно был в комнате совсем один. — Мы можем идти, доктор. Здесь нам больше делать нечего.
Старец поднял голову.
— У тебя гости, Генрих? — спросил он.
— Несколько товарищей по службе, дедушка.
— Что ж, это хорошо, не мешает поразвлечься немного, в картишки поиграть. Простите, господа, что я не поздоровался с вами. Глаза мои никуда не годятся. Близорук я был всегда, но мне говорили — с годами зрение исправится. А у меня наоборот… Что же с Польди случилось? Куда она запропастилась? Я сижу и жду, чтобы она мне газету прочитала…
— Дедушка, — сказал молодой Каразек, посматривая на нас беспомощным, полным отчаяния взглядом, —дай ей поспать, она устала. Не буди её! Сегодня я тебе прочту газету.
Глава XVII
Доктор Горский был в отвратительном настроении, ворчал, бранился про себя, осторожно, ощупью спускаясь впотьмах по крутой лестнице.
— Сольгруб? — крикнул он. — Где он, куда девался? У него мой карманный фонарик. Бежит вперёд, бросает меня на произвол судьбы… Манеры, нечего сказать! Осторожнее, тут ступеньки! Барон, где вы? Идите же вперёд, я ничего не вижу. Вправо? Влево? Хоть бы спички у меня были, даже спичек нет. Я знаю, вы видите впотьмах, в вас вообще есть нечто кошачье, я это всегда говорил. Ваш безмолвный поклон там, наверху, — замечательно! Что вы имели, в сущности, в виду? Разве вы не заметили, что старик слеп? Совершенно слеп. Не дай мне Бог дожить до такой старости. Свет! Наконец-то! Аллилуйя, слава в вышних
