вот этот Тарасик. В последнем бою он тоже вел себя неплохо. В темных влажных глазах Тарасика читался немой вопрос: «Чего вы меня от семьи оторвали и сунули в эту мясорубку? Вам нужно, вы и воюйте».
— Награды, наверное, кому-то выдадут? — осторожно спрашивал старшина, предпочитавший обычно быть возле обоза, но в последнее время воевавший вместе со всей ротой.
— Получишь ты, Петр Семеныч, вторую медаль, — свертывал самокрутку Илюшин. — Никиту Лугового я на «Красное Знамя» представил. Посмертно. Николая Першанина и Джабраилова — на «Отечественную войну».
Остальные невольно вытянули шеи. Наверное, еще кому-то награды будут.
— Ивана Мироновича и Кузьмича посмертно представил на «Красную Звезду». Леонтия, Ивана Сочку, Грищука, — ротный перечислил еще несколько фамилий, — на медали.
— Ну и правильно, — не совсем искренне выразил одобрение старшина Букреев. — Раз есть возможность, чего не наградить.
Петр Семенович рассчитывал на орден. С ротным он неплохо жил. Но дружба дружбой, а к ордену Илюшин его не представил. Хоть и рассудительный, умный мужик старшина, но, как покойник Луговой или новоиспеченный сержант Джабраилов, с такой яростью в драку не лез. Осторожничал.
Вечером нам покричали снизу, чтобы спускались за харчами. И хотя в сумерках спускаться и подниматься по круче было опасно, Леонтий взял двух бойцов, и через час, уже в темноте, притащили еду. Два термоса перловки с мясом, хлеб, фляжек пять водки и, как приварок, килограмма два кислого творога, завернутого в чистую нательную рубаху.
Оказалось, что наши бойцы ходили на хутор менять трофеи на харчи. Обмен состоялся: несли свиную лытку, корзину яиц, творог и, конечно, самогон. Их обстреляли прямо на дороге, пользуясь, что поблизости не было войск.
— Метко, сволочи, лупили, — пересказывал Леонтий услышанное. — Одному пушкарю прямо в глаз засадили. Мозги наружу. Двоих подранили. Ну, и наши не растерялись. У всех автоматы. Кусты начисто скосили.
— Убили кого?
— Наверное. Лужу крови нашли. А яйца и самогон побили в суматохе.
— А чего ж от тебя самогоном пахнет? — потянул носом старшина.
— То горный дух. Атмосфера. Ну, и водкой слегка угостили для резвости. Попробуй, влезь на эту кручу.
— И чего они, гады, нас так ненавидят! — выругался кто-то.
Я тоже этого не понимал. А те, кто понимал, молчали. Я считал, что никто не знает про наши нищие колхозы, бедноту и почти бесплатный труд. Все это казалось мне нормальным. А западные украинцы так жить не хотели. Отбили у них любовь к советской власти за предвоенные два года. А сколько «ненадежных» выслали да в лагеря загнали, про то я и вовсе не знал.
Ветра в ту ночь не было, и звяканье банок свободным от караула спать не мешало. Зато утром, когда еще не рассеялся туман, началась заваруха, которая возможна при быстром наступлении только в горах, когда бездарные генералы гонят без оглядки войска вперед в погоне за новыми звездами и орденами. «Сейчас не сорок первый!» — любили талдычить расхожую фразу: «Дави фрица, пока драпает».
Да, немцы в сорок четвертом порой драпали. Но чаще отступали. Умело, без паники. И, выждав момент, огрызались так, что клочья от наших передовых частей летели. А кто их считал, похороненных и просто брошенных при бегстве убитых? Эту истину даже я, девятнадцатилетний мальчишка, хорошо знал.
Сначала мы ничего не поняли. Внизу ревели моторы, слышались голоса. Пробовали кричать, нас не слышали. Сквозь густой туман ничего видно не было. Но сообразили, что наши отходят. Не батальон, не полк, а, наверное, целая дивизия или корпус. Вдалеке то в одном, то в другом месте эхом отдавались взрывы, едва не со всех сторон.
— Котел, — шептали солдаты постарше. — Перли дуром и в котел угодили. Прижал нас немец.
Они были близки к истине. После успешного наступления наших войск в Карпатах немцы сумели собрать крупные силы, в том числе несколько венгерских дивизий. Нанеся сильные контрудары, потеснили наши войска, кое-где восстановили сплошной фронт. В те дни середины сентября наш полк и другие подразделения попали в окружение. Отходили с боями, а кое-где бежали под напором немецких танковых корпусов, поддержанных авиацией.
Спустя много лет я читал различные издания истории Отечественной войны. И однотомники, и многотомники. Времен Хрущева, Брежнева. В потоке общих фраз о мужестве, героизме, руководящей роли партии, о наших мощных ударах терялось истинное положение дел на фронтах. Немцы осенью сорок четвертого были еще очень сильны, обладали мощной техникой, воевали грамотно и упрямо. Я бы постеснялся употреблять слово «разгром», которое так любили повторять наши послевоенные историки, описывая успехи Красной Армии в сорок четвертом году. Да, били немцев крепко, но платили по-прежнему большой кровью, и до разгрома фашистов было еще далеко.
Но все это рассуждения. А в то утро наши части отступали, и мы не знали, что делать. Когда туман рассеялся, увидели массу людей, машины, повозки, двигающиеся по дороге в обратном направлении. Илюшин послал Олейника и Леонтия Беду выяснить, что происходит, и отыскать по возможности если не батальон, то полк. Через час оба вернулись. Сообщили, что из штаба дивизии нам приказали оставаться на месте и быть готовыми к бою. Немец наступает. Внизу тоже, кроме батальонного заслона, роют позиции для противотанковых батарей и пехоты.
— Доигрались! — выругался Илюшин.
Больше он ничего не добавил, зная, что можно крепко поплатиться за длинный язык. Но мы все понимали происходящее и без его слов. Весь день отступали наши части. Что мне запомнилось, как много было лошадей! Они тянули бесчисленные повозки, орудия, тяжелые минометы. Везли крытые брезентом повозки с ранеными. На некоторых белели круги с красными крестами, а на большинстве эти красные кресты содрали. Хоть и хвалились немецкие пилоты, что они рыцари — наших сбитых летчиков не стреляют и по раненым не бьют, видел я обратное. Поэтому и замазывали санитары и срывали хорошо заметные с воздуха красные кресты.
Когда рассеялся туман, начали появляться немецкие самолеты. Давно знакомые «лаптежники», «мессеры». Выделялись скоростные серебристые истребители-бомбардировщики «фоке-вульф-190» с подвешенными бомбами, целой батареей пушек и пулеметов. Когда они пикировали, впереди расстилалась полоса трассирующих снарядов и пуль. Я видел, как два «студебеккера» буквально развалились на ходу, разлетаясь на огненные куски от многочисленных попаданий. Взрывы тяжелых бомб смахивали в пропасть или плющили о скалы все живое. Словно гигантская метла слизывала участок дороги, и он мгновенно наполнялся валом напирающих следом людей, лошадей, техники.
С кузова полуторок били по самолетам из счетверенных установок «максимов». Раздавались очереди крупнокалиберных пулеметов с редких американских транспортеров. Зенитная защита была малоэффективна. Немцы беспредельничали в воздухе целый час, но потом появились парами и четверками наши истребители. Бой шел в километрах двух от земли. Трудно было понять, где наши, а где немецкие самолеты. Иногда из-под облаков вываливался подбитый самолет и уходил с дымным хвостом. Одна из машин неслась со страшной скоростью, как камень. Рухнула в ущелье, откуда поднялся багрово-черный гриб. Жутко! От пилота, наверное, даже кусочков не осталось.
Теперь колонна шла под прикрытием «яков» и «Лавочкиных». Немцев они отогнали, но от зрелища отступающих войск было тяжело на душе. Да и мы оставались на произвол судьбы.
— Побьют нас на этих камнях, — тоскливо проговорил Афанасий. — Много мы остатками роты навоюем!
— Помолчи, Афоня, — осадил я его. Но в глазах остальных бойцов читалось то же самое.
Почти весь день отступали наши части, и все ближе доносились взрывы, пулеметные очереди. Потом дорога опустела, и мне стало совсем тоскливо. Проскочит одинокая машина или повозка, и снова пустота. Лежат на обочинах тела убитых, которых оставили в спешке, а внизу дымит, догорает разбитая техника. Пролязгала гусеницами поврежденная самоходка со свернутой пушкой, вся облепленная солдатами, потом появились немецкие танки. Открыли огонь наши орудия. Один танк подбили, а остальные, подцепив его на
