начальник». Офицеры держатся дружно. Сержанты, командиры отделений, хоть и штрафники, но кажутся мне мужиками надежными.
Получили новые шинели, сапоги и обещанные английские ботинки. Кормежка так себе, тыловая норма, но жить можно. Знакомлюсь по ходу дела со своими подчиненными. Полицай Волохов из-под Смоленска, замкнут, на контакт не идет. Как будет вести себя в бою, не представляю. Я не сомневаюсь, что за год службы в полиции на нем есть кровь партизан или евреев. Трибунал этого не выявил, но нежелательная информация может вынырнуть в любой момент. Еще с полгода назад он бы вполне мог удрать, а сейчас бежать некуда. Немцев зажали со всех сторон.
«Западник» Горобец такая же темная лошадка. Я невольно вспоминаю Грищука. Горобец на него не похож. Затаился, словно ждет чего-то.
Вор-рецидивист Самараев охотно рассказывает о своей жизни. В разговоре мелькают северные и дальневосточные географические названия: Магадан, Зырянка, Тиманский кряж, Печора. Игра в открытого, хоть и грешного мужика. Я спрашиваю Самараева:
— Ну а если выживешь, чем заниматься будешь? Землю пахать?
Дернувшаяся губа и блеск светло-голубых глаз. Вопрос ему не нравится, Самарай хорошо понимает, что я ему не верю.
Мой вестовой, Андрюха Усов, смышленый, преданный мне парнишка, угодил в штрафники за изнасилование. Двое солдат постарше пошли на хутор менять трофеи на самогон и еду. Как водится, хватили и полезли на работницу-польку. Та не слишком упиралась, но потребовала за услуги деньги. Пьяный сержант ударил ее. Откуда-то появился патруль, сержант схватился за автомат, но был убит. Усов и второй сержант получили по два месяца штрафной роты.
— Ой, дурак, — клял себя Андрюха. — Пять месяцев на фронте, в комсомол приняли, медаль за Варшаву получил. И все коту под хвост. В селе позору не оберешься.
Во взводе над ним ржут:
— Ну что, Андрюха, оскоромился? Если убьют, будешь знать, как баба пахнет.
— Я и не разобрал, — растерянно отвечает вестовой. — Пьяный шибко был.
— Шибко не шибко, а теперь искупай удовольствие кровью.
Я успокаиваю Андрея, что, если будет честно воевать, все будет нормально. И медаль вернет, и в Мокшанах никто ничего не узнает.
Двадцатилетний самострел Чикин, пытавшийся и в штрафной роте подхватить простуду, похоже, перенес психический шок. Вяло рассказывал мне, как в бою под Кросно его батальон попал под сильный обстрел. Нагляделся на исковерканные трупы, с оторванными руками-ногами и, не помня себя от страха, пальнул из трофейного МП-40 в левую руку, через тряпку и котелок. Но и здесь побоялся разнести руку очередью и отсоединил магазин. Ударил одиночным выстрелом. Врачи раскололи его в момент. Едва избежал расстрела и снова задурил. Чикин боится смерти. Страх патологический, почти непреодолимый.
Делюсь своими мыслями с командиром второго взвода Михаилом Злотниковым. Сворачивая цигарку, астраханский рыбачок посмеивается.
— Коля, у тебя та же болезнь, что и у меня была. Полгода назад пришел, пистолет всегда заряженным держал. Предатели, дезертиры, сволочи! Но в основном мужики по дурости попадают. И воровали с голодухи, и на баб по пьянке лезли. И мы с тобой первый день на передовой тряслись от страха, разве не так? Но пересилили себя. А Чикин — слабак. Наше дело его хоть добром, хоть пинками снова воевать заставить. Никакой ему расслабухи, и побежит в атаку как миленький.
— А Самарай? Всю жизнь грабил и воровал. Своим хвалился, что двоих зарезал.
— Я ему тоже не верю, — соглашается Михаил. — Чуть отвернешься, шайку из всех трех взводов собирает. Вместе укоротим. А насчет Волохова? Не знаю… у него семья, дети. Единственный путь — довоевать и к дому.
Не откладывая, зажимаем Самарая в каптерке. Михаил с ним не церемонится:
— Увижу еще раз, блатных собираешь, до отправки в подвале сидеть будешь.
— Ну, ты не очень-то, — огрызается Самарай. — В бой вместе идти.
— Вместе, но не рядом. Ты впереди меня и Николая побежишь. Дурить начнешь — сразу амбец! А насчет твоих намеков… Если кто из сержантов или офицеров пулю в спину получит, тебе не жить. Тебя первого шлепнут и половину твоей шайки. На всякий случай… имей в виду. Здесь не шутят.
Разговор с Самараем был единственным случаем, когда штрафнику открыто пригрозили смертью. Не было веры Самараю. А с другими вели себя как с обычными бойцами. Подъем, отбой! Боевая и политическая подготовка. Замполит Самро штрафников прошлыми грехами в нос не тыкал. Рассказывал о положении на фронтах, в меру обличал хитрых империалистов, но, в общем, бойцов заинтересовать умел. Помню, как зачитывал статьи и листовки о концлагере Освенцим. Это страшное место находилось от нас километрах в семидесяти. Масштабы и жестокость фашистской фабрики смерти поражали даже бывалых солдат.
За эти дни я ближе познакомился со многими штрафниками. С расспросами о прошлом, по совету Михаила Злотникова, не лез, но, разговаривая с людьми, узнавал из откровенных бесед многое. Танкист Лыков попал в штрафники после двух лет пребывания на передовой. Горел в танках пять раз, но успевал выпрыгивать. В штрафники попал за то, что бросил Т-34, у которого разбило ходовую часть и продырявило башню.
— Виноват, конечно. Устав нарушил, — рассказывал Василий Лыков. — А куда деваться? «Пантера» подкалиберным снарядом метров с восьмисот шарахнула. Командиру руку вместе с плечом оторвало, наводчика осколками брони продырявило. Броня, хоть и крепкая, но хрупкая. Боезапас не сдетонировал, танк не загорелся, и пушка целая. Можно было, в принципе, со стрелком-радистом пальнуть пару раз. Если бы успели. У «пантеры» пушка длиной пять метров и оптика ой-ей! В общем, не ошибся я. Только выскочили — следующий снаряд прямо в лоб шарахнул, в то место, где минуту назад я за рычагами сидел.
— Сильные у немцев танки? — спрашивал я.
— Да и у нас не слабые, — вздыхая, отвечал Лыков. — А вот шесть моих танков подбили. Как хочешь, так и суди. Под Курском целое кладбище «тридцатьчетверок» оставили. У фрицев оптика сильная. Никакого сравнения с нашей. И потом эти снаряды. То подкалиберные, то бронезажигательные.
— Кумулятивные, — уточнил я.
— Ну вот. Дырочка, едва палец пролезает, а экипаж мертв, даже если боезапас не ухнул. Два раза поджарило, как кабана в соломе. Осколков с десяток поймал. Руку однажды сломал. Зато орден получил, две медали… и штрафную роту под занавес.
Последняя фраза прозвучала с горькой издевкой. Помолчав, добавил:
— Я с сорок второго года воюю. Штрафников смертниками называют, а ведь это не так. Танкисты настоящие смертники. Меня в январе подбили. Во всем батальоне один я из танкистов оставался, кто с сорок второго года на фронте. Не считая тыловиков и ремонтников. Но ты, Николай, на меня надейся. Майор Малышкин людей видит. Не зря меня командиром отделения поставил.
Тимофей Колобов, мой третий командир отделения, командовал расчетом и по пьянке утопил на переправе противотанковую пушку. Боец Прокофий Байда украл и обменял на самогон казенное обмундирование. Байда был пулеметчиком. Массивный, с маленькой головой, утопающей в широченных плечах. Станковые пулеметы мы пока не получили, он ходил с винтовкой. Вот так понемногу знакомился с бойцами.
Вечерами собирались у майора Малышкина. Замполит Самро, старшина, трое взводных. С Мишей Злотниковым мы уже стали друзьями. Командир первого взвода, лейтенант Равиль Такаев, парень лет двадцати, с орденом Красной Звезды и двумя медалями, хотя и относился ко мне нормально, но держал меня на расстоянии. Для него я был новичок, который еще должен показать себя в бою.
Степан Андреевич Малышкин мне нравился. Спокойный, рассудительный, но жесткий в принимаемых решениях. Командовал ротой, а затем, с год назад, был переведен, как считается, на повышение, получил майора и два ордена. Сидели, пили спирт, беседовали о жизни. Только продолжалось все это недолго.
Все закрутилось быстро, и вдруг… Я понял, на фронте что-то произошло, и нас собираются отправлять на передовую. Шептались между собой штрафники, некоторые без конца спрашивали меня, когда отправка, но я и сам толком ничего не знал. Майора Малышкина вместе с Самро куда-то вызывали. Срочно получили два противотанковых ружья, пять станковых «максимов», ящики с гранатами и патронами. Солдатский
