награждают редко. Зато он зачислен в штаты штрафной роты. Вспоминаю старую восточную пословицу из Ходжи Насреддина: «Лучше долбить камни с умным, чем есть халву с дураком». Осин, как и Бульба, оставшись после отбытия наказания в штрафной роте, верил капитану Тимарю, Зеновичу, нам, командирам взводов, и не захотел уходить из коллектива.
Тимарь направлял наградные листы на погибших штрафников Пушкаря и Бакиева. В штабе ответили, что все погибшие в ходе боевых действий рядовые переменного состава реабилитированы, им возвращены прежние звания, награды, а семьям будет начислена пенсия в установленном законом порядке. Оснований для дополнительных наград не усматривается.
Не усматривается! Мы дружно возмущаемся. Если бы Султан Бакиев и Пушкарь не поддержали атаку гранатами и пулеметным огнем, неизвестно, чем бы все кончилось. Ладно, чего зря попусту языком молотить! Погибли ребята, земля им пухом. Горе для семей, а ордена, медали — это так… знак нашего уважения.
Не все складывается, как бы этого хотели. Бывшего полицая Терентьева реабилитировали как получившего ранение. Рана пустяковая, но здесь важен принцип — «искупил вину кровью». Левченко откровенно жалел, что не влепил Терентьеву очередь в спину.
Неприятная история получилась с моим ординарцем Женей Савельевым. Он учился в Саратовском военном училище, был исключен за разговоры о сильной немецкой технике и больших потерях наших войск. Мальчишка! Ему всего семнадцать лет тогда было.
Попав на фронт, неплохо воевал, но его снова подвел длинный язык. Ляпнул что-то не то и за «паникерство» получил аж три месяца штрафной роты. Политработники за ним следили, возможно, спровоцировали. Повезло, что политическую статью не повесили. С такими статьями на фронте не оставляли. Отправляли прямиком лет на десять за Урал, лес валить. Десять лет мало кто выдерживал.
После боев на Талице нашу роту каким-то чудом нашел отец Женьки. Подполковник, командир тяжелого артиллерийского дивизиона. Меня удивило, что отец, несмотря на возраст, большой опыт (воевал еще в Первой мировой), занимал скромную должность командира дивизиона. Вместе с Тимарем, Зеновичем и со мной выпили, поговорили. Отец просил освободить сына и хотел забрать к себе в дивизион.
Бумаги мы оформили за час, но дальше пошла волокита. Оказалось, что Савельев-старший служил в войсках Врангеля, а затем перешел на службу в Красную Армию. В тридцатых годах был уволен, но в сорок первом году вновь призван, как специалист по тяжелой артиллерии. Карьеру с такой биографией он не сделал, хотя получил подполковника и два ордена.
Капитана Зеновича вызвали в штаб и отчитали за политическую близорукость. Отец и сынок — одного поля ягоды, и не зря Савельев-младший получил три месяца штрафной роты. Срок не кончился? Не ранен? Ну и пусть отбывает три месяца, как положено, до следующего боя.
Отец Женьки уезжал, с трудом скрывая слезы. Просил, чтобы я последил за мальчишкой — единственный сын в семье. Не выдержав, расплакался и Женька. Я пообещал держать его при себе и сберечь. И подполковник, и я хорошо знали цену человеческой жизни на войне. Трудно уберечь человека в штрафной роте, даже если очень хочешь. У нас офицеры в каждом бою гибнут, а чего уж говорить про рядовых!
Роту частично укомплектовали еще на Украине. Потом перебросили в Румынию, возможно, для какой- то срочной операции. Но людей не хватало, и формировку продолжили.
Каждую неделю приходят под конвоем 10-20 осужденных. Конвоируют строго, потому что здесь уже заграница. Мы расписываемся в нескольких приказах о правилах поведения среди местного населения. За украденную курицу, согласно приказу, можно угодить под трибунал.
— А если у кого уже максимальный срок — три месяца, — рассуждает Осин, — значит, расстрел за курицу?
Все смеются. Километрах в трех от нас располагается небольшое румынское село. Я ходил туда вместе с замполитом Зеновичем. Беднота жуткая. В некоторых домах земляной пол, детишки бегают сплошь босиком, на мужиках штаны из мешковины и куртки из такой же дерюги. Впрочем, те, кто помоложе, щеголяют в перешитых румынских пехотных куртках. Сапоги — редкость. Самодельные чуни, грубые башмаки и наши русские ботинки.
Кстати, при переходе границы большинству советских солдат обменяли ботинки с обмотками на новые кирзачи. Офицеры, пошустрее, умудрились обзавестись даже юфтевыми сапогами. Ну, а лишняя обувь, как и положено, списывалась, а потом менялась на вино и румынский самогон.
Женщины-румынки, чернявые, похожие на цыганок, закутаны в бесформенные платья-балахоны. При нашем появлении встают и уходят. Румыны хоть и слабые вояки, но союзники немцев и прославились грабежами. Но в отличие от других фашистских союзников в карательных акциях почти не участвовали. Особой злости мы к ним не испытываем. Мужчины при встрече улыбаются, снимают шляпы и, кланяясь, вежливо здороваются.
Но кроме пистолета я нес на плече новый легкий автомат Судаева. Чужая земля, где нас не очень-то ждут, боятся, а может, и ненавидят. Две недели назад на Западной Украине погиб наш боец Легостаев. Шли вдвоем с земляком по какому-то хозяйственному делу, а из-за дерева вышел мужчина в шапочке с трезубцем.
Навскидку выстрелил в бойца, пробив ему грудь, но заторопился, передергивая затвор. Патрон застрял, а напарник Легостаева вместо того, чтобы стрелять, застыл на месте и закричал:
— Стой, убью!
Дядька подергал затвор, увидел, что русский снимает с плеча винтовку, и бросился в кусты. Неожиданная смерть в полста шагах от крайнего дома хутора. Напарник кричал и никак не мог докричаться помощи. Хутор словно вымер. Кое-как перевязал дружка и потащил на себе. Пока нес, долговязый Легостаев захлебнулся кровью из пробитого легкого.
В румынской деревне вряд ли кто станет в нас стрелять. Они уже навоевались и понесли большие потери, начиная от Сталинграда и до Одессы. Шли переговоры о перемирии, но правительство Антонеску крепко держалось за Гитлера. Да и прямо скажу, что весной сорок четвертого года немцы не чувствовали себя побежденными и наносили довольно крепкие контрудары. К тому же в Румынию мы только вступили, отбив территорию километров сто глубиной.
Воевать нам предстояло в горных районах, изрезанных реками, да еще на самых трудных участках. Настроение это не поднимало. Трое пожилых румын, сидящих на лавочке, встали при нашем приближении, поклонились.
— Как настроение, товарищи? — спросил Зенович.
— Хорошее.
Опять три вежливых поклона.
— Красная Армия пришла, чтобы освободить Румынию от фашизма, — заговорил замполит. — Вам нечего бояться.
Один из дедов покосился на мой автомат, гранату у пояса. В отличие от интеллигентного капитана я не забывал, что до линии фронта километров сорок, а гул артиллерии почти не прекращается. Автомат и «лимонку» я взял не для красоты и запасной магазин в голенище сапога имел. Так что фраза насчет «не бояться» при виде моего полного вооружения не срабатывала.
Старики много чего повидали за жизнь и хорошо знали, что победители ведут себя, как хотят. Могут устроить обыск, увести в кусты приглянувшуюся девушку, забрать запасы еды или угнать скотину. А автомат мог в любой момент выстрелить. В ответ за художества их сыновей и зятьев в России.
Илья Аркадьевич, вдохновившись, продолжал объяснять политику партии и даже подозвал еще двоих любопытных дядек, проходивших мимо. У меня вся эта политболтовня сидела в печенках. Столько я наслушался за два года в училище и после на фронте, что, не выдержав, перебил говорливого политрука:
— Илья Аркадьевич, жарко! Пойдемте, посидим где-нибудь в тени. Может, корчма тут имеется.
Насчет корчмы меня сразу поняли. Вынесли запотевший кувшин вина, кружки и закуску на глиняном блюде: изюм и лепешки.
— Ну, что вы, товарищи! — смутился капитан. — Этого не надо. Мы ведь на службе.
Какая к черту служба! Тимарь прогуляться нас отпустил, глянуть, как здешний народ живет, ну и винцом затариться. Наши подчиненные за водкой и вином среди дня не бегают. У них время — после отбоя,
