Сильно похудел, сделался каким-то желтым. И в голосе его звучали обреченные нотки.
— Знаешь, ведь легкие не заживают, — не жалуясь, а просто констатируя факт, говорил он. — Воспаление постоянно идет. У меня температура ниже, чем тридцать семь и пять, никогда не опускается. И сейчас вот…
Он сплюнул розовую слюну. По привычке полез за кисетом, потом невесело засмеялся:
— Цигарку с двенадцати лет изо рта не выпускал, среди пчел все время. А теперь врачи настрого запретили. Хочешь жить — никакого курева.
— Рано тебя выписали.
— Как и всех. Ну, полежал бы еще неделю-две, что изменилось? Да и тошно выклянчивать лишние дни. На свежем воздухе отойду помаленьку. Или фриц точку поставит.
— Брось, Петька! Война уже заканчивается.
— Это ты сейчас придумал? Война еще столько людей сожрет, ого-го!
Я рассказал Фалину про Зою, высказал, что мне не глянулся новый агитатор. Петя рассеянно кивал и, кажется, не слышал меня.
— Ну, я пойду, — вдруг поднялся он. — Устал чегой-то. Прилягу.
Раньше бы я обиделся. А теперь глядел на Петра, и поневоле приходили на ум невеселые мысли. Много чего на войне нагляделся. Кто с таким настроением воюет, долго не живут. Впрочем, нам не завтра в бой. Отойдет Петька, откормится. Медку бы ему достать…
Было начало августа. Успешно шла операция «Багратион», в ходе которой уже освободили почти всю Белоруссию. Разгром противника в районе Минска, Витебска и Бобруйска образовал в центре германского фронта огромную 400-километровую брешь, заполнить которую до конца немецкое командование не могло. Число убитых, раненых и пленных немецких солдат и офицеров достигло 500 тысяч человек.
По оценке историков, это была одна из наиболее подготовленных и умело проведенных наших операций в ходе войны, где активно применялись фланговые удары, осуществлялось наступление танковых корпусов в условиях болотистой местности, наносились удары по немецким позициям в самых неожиданных местах. Солдатская молва передавала слухи о талантливом и решительном полководце маршале Рокоссовском К. К.
Серьезные успехи были достигнуты на других участках фронта, в том числе под Ленинградом. В июне — июле советские войска освободили территорию Карело-Финской ССР, нанесли поражение финской армии. Вскоре Финляндия будет вынуждена выйти из войны. На нашем участке фронта было пока тихо. Шла подготовка к крупной операции на территории Молдавии, выводу Румынии из войны и дальнейшему наступлению на запад.
Но это были стратегические задачи. Наша 121-я штрафная рота получала людей и также готовилась к боям.
Снова принимаю взвод. Пока малочисленный. Ну, это и к лучшему. Будет время лучше изучить и подготовить бойцов. Из старых знакомых во взводе лишь один человек, старший сержант Матвей Осин. Еще два сержанта, командиры отделений, назначены до моего прибытия, из числа штрафников. У Тимаря взгляд наметанный, оба сержанта кажутся мне вполне надежными ребятами.
Ивану Фадеевичу Шестакову, как и Осину, под сорок лет. Высокого роста, с узловатыми крепкими руками, светлые усы «под Чапаева». Воюет полтора года, был помощником командира взвода, но влетел, как и многие из наших подопечных, по пьянке. Пошли с дружком на хутор менять казенные ботинки и запасное белье на самогон, попались и получили по два месяца штрафной роты.
Второй сержант, Егор Луза, из бывших лейтенантов-минометчиков. Напутали с маршрутом движения. Минометная рота попала под обстрел. Погиб командир, два взводных и потеряли половину минометов. Выпустив остатки боезапаса, отступили. При переправе утопили оставшиеся «самовары» и предстали перед начальством с винтовками и уцелевшими лошадьми.
Сомневаюсь, что в неудаче был так уж виноват лейтенант, закончивший полгода назад ускоренный курс училища. Но как единственный оставшийся в живых офицер он пошел с легкой руки трибунала за стрелочника. Ему вменили и отступление без приказа, и утерю боевой техники, что-то еще, и приговорили к 10 годам лагерей, которые заменили на три месяца штрафной роты.
— Меня сначала к расстрелу присудили, — знакомясь со мной, рассказывал лейтенант. — Представляете?
Прозвучало слишком уж по-граждански. Представляете, меня свои же убить хотели! Все я представлял и понимал. За полкилометра оставленных без приказа позиций к стенке ставили. А лейтенант еще чему-то удивлялся.
— Потом заменили на штрафную роту. Медаль «За отвагу» жалко.
— Вернут тебе медаль. Главное, голову сохрани.
— Это уж как выйдет, — вздыхал Егор Луза. — Но я вас не подведу.
Матвей Осин вместе с командирами отделений ознакомил меня с личным составом взвода. Все, как обычно: самострелы, растратчики, дезертиры и всяких других по мелочи. Воевать будут!
— Не все, — возразил Матвей и вызвал двух штрафников.
Упоминать о национальности бойцов — неблагодарное дело. Считается, что если ты коснулся этой темы да еще плохо о ком-то отозвался, то от тебя пахнет национализмом. Считайте, как хотите, но право на свое мнение я имею. Хоть убейте, никогда не полюблю вечных торгашей-кавказцев с откормленными ряшками, цыган, занимающихся чем угодно, но только не работой.
Впрочем, такое же отвращение испытываю к молодым бездельникам русским, умудряющимся жить и не работать с начала 90-х годов. Власть постановила, что, заставляя кого-то трудиться, мы нарушаем права человека. Лучше позволить оболтусу тащить пенсию у родителей, подворовывать, снимать медные провода на столбах или таблички на кладбищенских могилах. Ведь ему жрать надо. И не абы что. На щи и кашу он не согласится, надо чего-нибудь повкуснее. Плюс пойло (водка — пиво) да сигареты. Впрочем, я слишком далеко ушел от лета сорок четвертого года и проблем своего взвода.
Сержант Шестаков привел двух таджиков, лет по 25-27. Оба получили по два месяца штрафной роты за «неоднократно проявленную трусость в бою». За «неоднократную трусость» обычно расстреливали, но этим ребятам, видимо, сделали скидку с учетом интернационального воспитания.
Побеседовали. И довольно обстоятельно, если учесть, что один из них совсем не говорил по-русски, а второй очень старался, чтобы мы друг друга не поняли. Пренебрегая правилами, что в штрафной роте рукоприкладством не занимаются, Осин (отец троих детей) влепил одному из них затрещину.
Умар (или Омар) сразу вспомнил много русских слов. Рассказал, что жили с приятелем в маленьком кишлаке в горах, пасли скот, потом приехали «аскеры» и забрали молодежь в Красную Армию. Месяцев десять учились, а затем стали воевать. Омар и его приятель тоже воевали, но их закрыли в подвал, а потом судили. Я поинтересовался, почему их призвали лишь в сорок третьем году, через два года после начала войны.
— Кишлак далеко. Про войну не слыхали. Надо овец пасти.
— Военкому десяток овец пригнали и сидели под юбками два года, — подсказал Осин. — Так, что ли?
— Вуенком-капитан, болшой начальник, — сообщил Омар.
Вначале я решил, что оба таджика просто дуркуют. Но дело обстояло сложнее. Оба смутно разбирались в происходящих событиях. Конечно, их учили на курсах подготовки и русскому языку, и объясняли, что идет страшная война и немцы хотят поработить все народы, без жалости убивая сотни тысяч. Надо спасать страну, иначе Гитлер дойдет до их гор и всем будет плохо.
Но для двух неграмотных парней (как и сотен их соотечественников) слова о патриотизме оставались пустым звуком. Россия была далеко, Гитлер — плохой человек, но до гор ему не добраться. Ради чего погибать? Когда мы выдохлись от бесполезного разговора, я сказал просто и ясно, отпуская обоих:
— Струсите в бою, вас расстреляют.
Таджики кивнули и, неумело ткнув растопыренными пальцами в пилотки, ушли. Шаровары и гимнастерки блестели от грязи, как кожаные.
— Матвей, почему командиры отделений не следят за чистотой? Вода есть, организуй завтра же
