через минуту просто задохнусь.
Мы вывалились через бруствер и катались по земле, откашливаясь, выплевывая яд взрывчатки. Сильная тошнота выворачивала желудок, который был пуст, но мне казалось, если вырвет, то сразу станет легче. Я сунул два пальца в рот. Вышло немного воды с зеленью, а во рту нестерпимо горчило, словно я наелся хины.
— Двигайся, шевелись, — бормотал взводный, стоя на коленях и пытаясь подняться.
Весь облепленный землей, он был похож на негра. Рукав кожаной куртки болтался на нитках. Он сорвал куртку, а я телогрейку. Рванул воротник гимнастерки, душивший меня. Кроме нас, возле бруствера лежал красноармеец в распахнутой шинели. Значит, это не призрак и я не свихнулся? Мы кое-как приходили в себя, а боец громко повторял:
— Вам бы воды, а лучше перегонки… стакан… целый.
Он был контужен и кричал во весь голос.
— Там еще один наш боец. Завалило, — в три приема объяснял я. — Вытащить бы…
— Руку вывихнул, — снова запричитал красноармеец, показывая неестественно вывернутую кисть. — Можжит, сил нет. Врача надо, пропадет рука…
— Не скули, — оборвал его Князьков. — Найдем кого-нибудь, вправят.
Немного в стороне пронесся еще один «Юнкерс», стреляя из пулеметов. Я проводил его равнодушным взглядом. За нами пришли ребята из роты и привели на позицию. Гришу из Таганрога откопали уже мертвого. Тихомиров налил лейтенанту и мне по стакану разбавленного спирта. Я запил его водой, и меня вырвало.
— Добро переводит, — бубнил кто-то рядом, но я словно уплывал.
Очухался вечером, уже в темноте. Принесли котелок перловки, но меня воротило от запаха еды.
— Чаю бы…
Паша Закутный принес кружку теплого подслащенного чая. Я мелкими глотками кое-как выпил его. Горло и грудь нестерпимо жгло.
— Спасибо, Паша.
— Не за что. Может, поешь?
— Нет. Мутит. Дай бог, чтоб чай назад не вывернуло.
— Повезло вам с лейтенантом. Рядом трое ребят из полка бежали. От них одни ошметки остались.
— Фрицев отбили? — с трудом произнося слова, спросил я.
— Фрицев? Они сами отошли и на другом направлении прорвались. Они теперь и спереди, и сзади.
— Ничего, — бормотал я, теряя зыбкую нить сознания.
Потом заснул. Ночью меня в караул не будили, и я проспал в окопе под танком на подстилке из еловых веток, закутавшись в шинель.
Что такое один полк или батальон в масштабах тех осенних дней сорок первого года? Когда число погибших, попавших в плен наших бойцов и командиров исчислялось немыслимыми цифрами, которым бы мало кто поверил. Да и узнали мы эти цифры много лет спустя.
Войска 3-й, 13-й, 50-й армий обороняли юго-западные подступы к столице. Я позволю обратиться к историческим документам, чтобы яснее понять ситуацию тех дней. Кто-то может найти неточности, ибо история Великой войны за прошедшие две трети века переписывалась не единожды, в угоду приходящим к власти правителям.
30 сентября 1941 года Вторая танковая группа генерал-полковника Гудериана в составе 15 дивизий, из которых — 10 танковых и моторизированных, начала наступление на Орел и Брянск. Его поддерживали почти все силы 2-го воздушного флота.
Действующая здесь 13-я армия Брянского фронта сражалась героически, но противник используя громадный перевес сил, к исходу дня прорвал оборону и вышел ей в тыл. Первого октября части 2-й немецкой армии генерала Вейхса прорвались в полосе 50-й армии.
Третьего октября моторизированные соединения противника ворвались в Орел и двинулись дальше на Тулу. Шестого октября был захвачен Брянск. Войска Брянского фронта оказались расчлененными на части, а пути для отхода 3-й и 13-й армий перекрыты.
Пока я спал, к нам пробилась танкетка офицера связи армии, который, кроме приказов высокого начальства, сумел провести несколько грузовиков с боеприпасами, сухим пайком и горючим. Утром мы загружали танки снарядами и заливали баки бензином. Наш экипаж с удивлением убедился, что мы истратили в прошедшем бою лишь пяток осколочно-фугасных снарядов, зато щедро высадили запас бронебойных.
Механики-водители почти всю ночь не спали, ремонтировали Т-34 и возились с двигателем Т-26. Командир полка прислал на помощь двух бойцов, разбиравшихся в тракторах. Башню «тридцатьчетверки» кое-как укрепили, хотя угол поворота остался таким же узким. Двигатель Т-26 ремонту не поддавался, требовалась разборка и новые запчасти. Иван Войтик плевался и предрекал, что сцепление полетит через сто метров.
— Встанем посреди поля, и амбец! Бей нас, пока в головешки не превратимся.
— Ты, Ванька, чем орать, лучше бы доломал свои железяки, — тихо посоветовал Прокофий Шпень. — Сделали бы из танка огневую точку, а тебя в запас.
— Какой хрен запас! Винтовку бы сунули, и вперед. Бей фашистов! Пехоты не хватает.
— Да и со жратвой не густо! — поддержал его кто-то из ребят.
Мы ели хлеб с комбижиром и селедкой. Комбижир был противный, вонял коровьей шкурой, крошился и на хлеб не намазывался. Харчи мы запивали все тем же иван-чаем. О чае позаботились танкисты постарше, заявив, что без горячего нельзя. Они же предупреждали молодняк, чтобы не наваливались на комбижир — пронесет после голодухи. Некоторые не послушались и, наглотавшись серых крошащихся комочков, начали бегать после еды в кусты.
Вернулся с совещания командир роты Тихомиров. Сообщил, что ожидается немецкое наступление, но мы пока остаемся в резерве. С запозданием раздали смертные медальоны — пластмассовые карандашики. Некоторые записывали свои адреса, молодые оставляли листы на прикурку. Над Иваном Войтиком, который старательно записал все данные о себе и адрес семьи, кто-то начал подсмеиваться. Иван молчал, старательно слюнявил химический карандаш, потом отбрил молодого:
— Чего рот щеришь? Если меня убьют, жене да детям хоть какая-то помощь от властей будет. Пусть овса мешок или ржи необмолоченной, но с голодухи не помрут. Мне с четырьмя детьми никак нельзя без вести пропадать. Понял? А тебе фугасом башку сорвут — и будешь без вести пропавшим числиться. То ли дезертир, то ли еще непонятно что.
Белорус говорил с такой убедительностью, что смешки прекратились. Командир танка, молодой старший сержант, поддержал своего механика:
— Если пустой лист оставишь, думаешь, судьбу обманешь? Хрена с два. Она у каждого наперед записана до последней строчки. У нас под Смоленском один такой умник был. Как бой, так у него двигатель едва фурычит. За других прятался. А «юнкерсы» с тылу заходить любили. Как врезали «соткой», от экипажа и танка, считай, ничего не осталось. — Сержант вздохнул и добавил: — Жалко ребят.
Я так и не понял, было ли сержанту жалко командира и башнера или весь экипаж вместе с трусливым механиком. Хотя чего там трусливый? Желающих рваться вперед, лоб подставлять — немного.
Механик-водитель из первого взвода, коротконогий, округлый, как медвежонок, тоже рассказал про судьбу:
— А вот нам повезло. Под Оршей прямо в башню болванку влепили. Насквозь, — он оглядел нас, чтобы мы прочувствовали серьезность ситуации. — И не маленькую, а миллиметров пятьдесят. Шарахнуло так, что в момент оглох. И что вы думаете? Прошла гадина между командиром и башнером. Командира тоже слегка оглушило, а башнеру мелкими осколками, как кошка лапкой, кожу на лице оцарапало. И снаряды не сдетонировали. Две бронебойных головки вышибло — все наши потери. Случается же такое, а?
— Везучие, — согласился Войтик
