три мы вслушивались. Осторожно двинулись дальше. Увидели БТ-5 из второго взвода. Из люка нам помахал сержант, командир танка. Второму взводу крепко не повезло в первом бою. Сгорели сразу два танка из трех, зато оставшийся БТ-5 благополучно пережил сегодняшнюю заварушку.
— Никого не видно? — спросил я.
Сержант покачал головой. Наверное, ошарашенные боем, мы не поняли друг друга. Немцы отступали, прикрываясь минометным огнем. Мы увидели несколько машин километрах в двух и выпустили в них с десяток снарядов. Азарт боя нас не отпускал. Тем более вокруг сновали наши десантники и приближались пехотные цепи полка. Мы радостно кричали, приветствуя бойцов, размахивали над головами шлемами. Но вскоре настроение у нас изменилось.
От первой роты 171-го отдельного танкового батальона осталось всего три танка. По одному в каждом из взводов. Пройдет время, и я буду спокойно смотреть на батальон, в котором остаются после боев по пять-шесть машин, а три уцелевших танка в роте будут казаться целым подразделением. Но два первых боя, после которых уцелели три танка из десяти, ошеломили нас.
Погиб командир роты Тихомиров, хороший, смелый человек. Наша гордость, «тридцатьчетверка», горела, а башня, отброшенная взрывом боезапаса, валялась рядом. От БТ-7 командира первого взвода после прямого попадания гаубичного снаряда осталась сплющенная башня и дымящийся корпус. Из экипажа никто не уцелел. «Бэтэшку» нашего взводного, с развороченными колесами и сорванной гусеницей, завалило набок. Погиб механик-водитель. Лейтенант Князьков и Паша Закутный отделались контузиями и синяками.
Среди раненых лежал механик-водитель командира роты Шарафутдинов, весь в крови, словно его окунули в лужу с бурой краской. Мы успели привыкнуть к добродушному, смешливому татарину, не подходящему по своей огромной комплекции в танкисты. Шараф, как мы, был из недоучившихся курсантов. Но еще до войны он работал на тракторе, а в училище освоил вождение Т-34. Наверное, Шарафутдинов был умелым механиком, поэтому Тихомиров взял его к себе. Он был в дружбе с командиром роты, но не выделывался. Шараф, как правило, знал обстановку лучше нас, а когда мы его спрашивали о чем-то, то он не делал из событий великой тайны: когда ожидается наступление или когда привезут боеприпасы и еду. Сейчас сержант, перемотанный бинтами и полосками нательной рубашки, тяжело дышал. В него попало не меньше десятка осколков.
— Иван… я жить буду? — с трудом спросил он у Войтика, признанного специалиста в медицине.
— Будешь. Конечно, будешь, — и чтобы убедить тяжело раненного Шарафа, стал перечислять: — Кровь изо рта не идет, значит, легкие не пробиты. Голова так, вскользь. А мясо зарастет.
— Врешь ты, Ванька…
— Ей-богу, — перекрестился Войтик — Кто угодно подтвердит.
Но Шараф, не слыша его, закрыл глаза. Наверное, потерял сознание.
— Правда, выживет? — спросил я.
— Должон бы, — уже менее уверенно пожал плечами белорус. — Здоровый мужик. В санбат его быстрее надо.
Мы обнялись с Пашей Закутным.
— Живой, Пашка?
— Угу. Только мордой о казенник крепко приложило. А вообще, повезло. Как вспомню — жуть берет. Сверкнуло, грохнуло, танк как в стену врезался. Осколок у меня под мышкой прошел. Вот здесь… телогрейку порвало. И гильзу снарядную пробило. Порох почему-то не загорелся, поэтому мы с лейтенантом и уцелели. А нашего механика наповал. Жаль его. Хороший парень был. Хочешь, я тебе тот снаряд принесу? Сейчас…
Он вырвался, пошел к танку. Его шатнуло, и я посадил Пашу Закутного на траву. Князьков, в обычной, туго подпоясанной гимнастерке, с трофейной кобурой на поясе, обнял нас с Федей.
— Живы, ребята?
— Живы.
— Молодцы. А Ивана Лукьяновича даже из танка достать не смогли. Какой человек! Финскую прошел, медаль имел… Как у вас машина?
— Нормально, — козырнул Князькову, как командиру роты, Федя Садчиков.
— Перегружай снаряды из моего танка и сливай горючее. Я к вам перейду. Не возражаете?
Вопрос был формальный. Может быть, мы и возражали, привыкнув к своему экипажу без всяких лейтенантов. Но Князьков был командиром и мог находиться в любом танке.
— Никак нет, — кисло отозвались мы.
Взводный это заметил, но промолчал. Знал, что ребята его недолюбливали. Но война уже что-то меняла в наших отношениях. Потом все вместе подошли к телам командира взвода и башенного стрелка, накрытых шинелями. Для них и других погибших уже торопливо копали могилу. Чудом уцелел Иван Войтик. Я потрогал смятую, лопнувшую от удара гаубичного снаряда башню, сорванную с креплений. Из танка уже выгрузили снаряды, слили остатки горючего и, как я понял, готовились сжечь.
— Толку с его нэма, — не скрывал радости Иван, что ему больше не сидеть за тонкой броней. — Даже колеса не проворачиваются.
Пехота активно собирала трофеи. Включились в это дело и мы. Я хотел найти пистолет, но пистолеты расхватали. Выдернул из-под трупа автомат. В подсумках и за голенищами укороченных кожаных сапог нашел четыре запасных магазина. Пока разглядывал мундир и нашивки убитого немца, Войтик ловко стянул сапоги и переобулся. Федя пошел со мной к гаубицам. Прокофий, оставленный караулить танк, возмущался. Он тоже рвался за трофеями.
— Водки поищите и пожрать, — кричал он. — Сапоги мне фрицевские найдите. Сорок третий размер… и автомат.
Мы отмахнулись. Автоматы и шнапс тоже расхватала пехота, вернее, наш десант. Мы осмотрели гаубицы. Наши снаряды хоть и повредили их, однако разбить до конца не смогли. Немцы убегали резво, но замки с гаубиц поснимали. С одной снять не успели. Федор, осмотрев ее, сказал, что хоть прицел и разбит, но стрелять можно. Кругом лежали трупы. И наши, и немецкие. Из башни танка я видел только свои цели, а о жестокой схватке десантников, которых мы подвезли на броне, мог только догадываться.
Что осталось в памяти? Почти все немецкие трупы были сплошь изрешечены, исколоты штыками. Немцы были в касках, и раза два я находил возле трупов наши трехлинейки с разбитыми прикладами. Братья-славяне, не жалея ни себя, ни оружия, расплачивались за отступление, смерть товарищей, пережитые бомбардировки. Разбивали в щепки приклады о добротные фашистские каски с орлами, а взамен забирали трофейное оружие.
Бойцы, оживленные, хорошо хватившие шнапса, перебивая друг друга, вспоминали моменты боя. Оказывается, Ивана Войтика едва не застрелили. Вылезая из танка, он захватил наган убитого командира. Немцы, пробегая мимо, вначале не обращали внимания на лежавшего русского танкиста. Потом один остановился и, подмигнув маленькому белорусу, вскинул винтовку.
— Как куму подмигнул, когда водку наливают, — рассказывал Иван Войтик. — А сам гадюка четырех моих детей сиротами хотел оставить. Испугался я. Что наган супротив винтовки? А пальцы сами на курок давят. Стрелял, сколько патронов в барабане было. У брюхо, у грудь ему попал. Расстояние-то пять шагов. А ен весь в дырьях, ползти пытается. Часы у его забрал и ножик складной.
— Чего ж сапоги не взял? — спросил я.
— Так не догадался со страху. Другой кто-то стащил.
Немцы оставили семь минометов, из них лишь один целый. Некоторые были разбиты нашими снарядами, а большинство фрицы взорвали сами.
— Знаешь, как взрывали? — спросил парень-десантник, «ехавший» в атаку на нашем танке. — Грамотно! В окопе миномет, и двое немцев гранаты в ствол вталкивают. По две штуки на ствол. Впихнут и в другую половину окопа бегут, где второй миномет. Его тоже взрывают. А третий фриц из автомата шпарит, только обоймы успевает менять. Человек пять наших побил. Почти всех разрывными пулями. Взорвали оба миномета, карабины схватили, и все трое шмыг из окопа. Я прицелился в среднего, который с автоматом, в спину как вдарил. Он с копыт долой! Больше стрелять не стал, меня бы те двое убили. В окоп спрятался. Поглядели, потрясли они своего дружка-фашиста, автомат забрали и побежали дальше. Я подошел, пуля копчик ему размозжила и на выходе живот разорвала. Дышал еще. Я его штыком припорол, а в карманах
