покойного мужа, а соседи подтвердят, что Дудник и является этим мужем. Обожженного из-под бомбежки привезли.
Князьков торопился. Гул артиллерии мы уже не слышали. Значит, фронт отодвинулся далеко. Зато слышали гул немецких моторов. Сами фрицы нас вряд ли найдут. Но вызывало тревогу другое. Отряд наш таял. Исчезли еще трое бойцов-пехотинцев. И никто не мог ручаться, что они не наведут на нас немцев. Вечером отвезли в Острожки обожженного механика. С высокой температурой, исхудавшего, упорно отказывающегося от еды. Выживет ли он?
Мы считали раньше, что если раненого увезли с поля боя, то он почти наверняка выживет. А оказывается, все куда сложнее. Клавдия Марковна — опытный медик, а двое умерли. И хирурги вряд ли сумели бы их вытащить с того света. Слишком поздно приходит помощь, особенно в наших условиях. Князьков принял решение выступать на рассвете. И здесь меня ожидала еще одна неожиданность. Можно сказать, удар. Паша Закутный, выбрав момент, отозвал меня в сторону и сказал, что он остается с Варей.
— Лexa, можешь кем угодно меня считать, но я не от трусости решил, — убеждал меня друг. — Убьют нас всех немцы, а я у матери один. Ей прямая дорога в петлю. И с Варей мы живем, как муж с женой.
Я по-дурацки разинул рот:
— Мы ж и неделю здесь не пробыли.
Паша невесело усмехнулся:
— А ты думаешь, для этого месяц или год нужен? Любим мы друг друга. И дядя Иван просил не оставлять Варю. Она красивая, немцы от нее не отстанут. Изнасилуют или жить с каким-нибудь тыловым боровом принудят.
Я минуты две молча переваривал услышанное. Паша понял это по-своему. Притянул ближе к себе.
— Лexa, оставайся и ты. Я насчет тебя тоже разговор вел. Хорошую девчонку найдем. Чего молчишь?
— Это ж дезертирство. Считай, предательство.
— Предавать я никого не собираюсь. А насчет дезертирства… Дезертируют из армии, а ее у нас нет. Князькову деваться некуда, он командир. Ну а нас зачем на убой тащить?
— Пашка, брось дурить, — почти выкрикнул я. — Любишь Варьку, бери ее с собой. Ведь наши вернутся, тебя сразу под трибунал.
Оглядываясь по сторонам, мы долго убеждали друг друга. Но, сами не заметив, мы уже крепко стояли по разные стороны войны. Паша продолжал твердить про любовь, про Варю, которая стала его женой и не выживет без него. А я поначалу никак не мог понять простой вещи. Выжить, во что бы то ни стало, хотел прежде всего сам Пашка. Война его сломала. Трезвый во всем, он взвесил шансы уцелеть и списал нас из списка живых. Погибли почти целиком полк и наш танковый батальон. Еще день-два — и наша оставшаяся маленькая группа с единственным танком расшибется о немецкое железо, их бесчисленные самолеты. Мои уговоры выглядели по меньшей мере смешно. Предлагать умереть человеку, который твердо решил выжить! Никогда он не согласится!
Я и сам был на грани, сытый по горло смертями. Впереди — неизвестность, холодный ветер, первые снежинки и… война, которая закончится смертью каждого из нас. Мне почти каждую ночь снился по ночам сон, где в овраге мины рвали на части живых и мертвых и тела лежали едва не на каждом квадратном метре. А Федя Садчиков? Он истек кровью в танке, потому что невозможно было перевязать почти напрочь оторванную руку. И две последние могилы здесь, на поляне. Боец из пехотного полка и наш танкист. Они долго и мучительно умирали от ран, и мы отворачивали лица от запаха разлагающихся тел, когда закапывали их.
Война сразу окунула нас в такую трясину, которую я и представить себе не мог. Но я не мог представить себя предателем. Ведь война почти не ставит разницы между дезертирами и предателями. И дело не только в присяге или тех принципах, на которых нас воспитывали. Наверное, в каждом мужчине (пусть еще мальчишке!) заложено нечто такое, что трудно переступить. Пашка смог. И я скорее удивлялся, не понимая его, чем презирал.
— Ты меня не выдашь, Леха? — с заметным напряжением в голосе спросил он.
— Конечно, нет. До завтра ты сам все поймешь. Пусть Варька одевается потеплее, будет у нас санинструктором. У нее хорошо получится. Через пару-тройку дней пробьемся к своим, получим новые танки…
Я что-то говорил еще, наивное, бессмысленное для Паши Закутного. Он кивал и напоминал, чтобы я не проговорился, ведь я для него лучший друг. Единственный, кто его поймет.
А на рассвете все произошло как бы само собой. Мы двинулись в путь. Четыре человека, уместившиеся в танке, и пять на броне. Паша отпросился на час попрощаться с Варей, взять еще хлеба на дорогу, но не смог нас догнать. Его немного подождали, и Князьков, сплюнув, приказал заводить мотор. Когда я нырял в люк, Игорь Волошин негромко, но отчетливо проговорил:
— Во, Адольф хренов! Удрал.
Слова были обращены ко мне, потому что прежнее имя Закутного знал только я и Волошин. Забегая на годы вперед, скажу, что судьба забросит меня в маленькую деревню Острожки спустя лет тридцать пять после войны. Часть села сожгут немцы, на их месте вырастут новые дома. Село останется таким же, разве что увеличится на десяток подворий и появится новый мост. Младшая дочь бригадира Ивана Никифоровича, ставшая к тем годам огрузной деревенской бабой, узнает меня, встретит радушно. Всплакнет и, накрыв с мужем стол, после второй-третьей стопки все того же самогона (тогда действовал сухой закон Горбачева) расскажет что знает.
Отца, то бишь Ивана Никифоровича, немцы принудили занять должность старосты. Он помогал партизанам и, после освобождения Брянщины, отделался несколькими неделями проверки в лагере НКВД. Затем вернулся к прежней работе бригадиром. Умер он года за полтора до моего приезда. Варя уехала в пятидесятых годах в Рязань, где вышла замуж, имеет троих детей. В село приезжает редко, иногда пишет. О ее недолгом замужестве с окруженцем Пашей сестра мало что помнила. В сорок третьем Паша из села исчез потому, как числился в «самоохране». Не то чтобы полицай, но близко к этому.
От Паши Закутного у Вари осталась дочь, а у меня память о нашем последнем разговоре. Осуждаю ли я его? Сейчас скажу определенно — да, осуждаю. Какими бы словами Паша ни прикрывался, а он ценил свою жизнь превыше всего на свете и хорошо знал, что мало кто из нас уцелеет. Так и получилось.
ГЛАВА 7
Наверное, проще было идти пешком, но Князьков упорно не хотел бросать танк. Заправленный, с боезапасом, хорошо подготовленный за те дни под Острожками к дальнему пути. Лейтенант заранее наметил маршрут, и мы прошли за неполный день километров сто двадцать. Если бы напрямую! Но почти каждое село приходилось объезжать, да и дороги выбирали глухие, без телеграфных проводов.
У небольшого моста через речку, наверное один из притоков Оки, мы вовремя заметили пост. Мотоцикл с пулеметом в коляске и двух немцев у шлагбаума. Речушка была так себе, метров десять в ширину, но мы не стали рисковать и решили поискать брод. Сунулись в одном месте, в другом. Едва не завязли. Надвигались сумерки, и нам пришлось переночевать в лесу.
Если кто пробовал ночевать осенью в лесу или степи без палаток и теплой одежды, тот знает все удовольствия таких ночевок. У нас что имелось? Куртки, телогрейки, шинели через одного да кусок брезента. День уже начинался со снежинок, а к вечеру подул по-зимнему холодный, пронизывающий ветер. Ветер часа через три утих, но захолодало так что зуб на зуб не попадал. В танке тепло, пока двигатель не остыл, а потом от металла становится еще холоднее, чем снаружи. Вначале вроде согрелись, прижимаясь друг к другу. Потом заснуть уже не могли. Тряслись от холода, да еще по часу парами несли караул.
Возможно, эта холодрыга и бесконечное петляние по дорогам, сожравшее треть имевшегося горючего, снова толкнули нас к мосту. От мостов никуда не денешься, и мы, не завтракая, двинули назад к мосту с мотоциклетным патрулем. От него до деревни было километра полтора. Князьков, в общем-то, верно
