в своем коротком белом халате, туго подпоясанном в талии. Иногда мы касались друг друга коленями, и тогда я краснел. Нина замечала все, загадочно улыбалась, опуская ресницы, как это умеют делать только женщины.
Ночью в голову лезли всякие мысли. Потом я узнал, что она живет с одним из хирургов. Дня два переживал, словно меня бросила невеста. Казалось, Нина специально меня дразнила, заигрывала, хотя это было не так. Красивый, подтянутый хирург-капитан не шел ни в какое сравнение со мной, с тощим, как куренок, мальчишкой в застиранном больничном халате (один халат выдавали на троих раненых), в кальсонах с оторванными штрипками.
Потом воображаемая любовь прошла. Рана, по словам врачей, была сложной. Немецкая пуля, калибра 7,92 миллиметра, раздробила кусок кости. Кость срасталась медленно. Так же медленно восстанавливались потерявшие силу, сморщенные мышцы. Я мял резиновый мячик, без конца сгибал и разгибал руку, начал понемногу делать упражнения с гирькой, случайно найденной возле кухни. Из палаты выписывались и снова уходили на фронт мои соседи-приятели. Некоторые получали инвалидность. Таким завидовали, если, конечно, человек не лишался обеих рук или ног.
Второго февраля отмечали победу наших войск под Сталинградом. Приготовили праздничный обед, пирожки с повидлом, компот, выдали по стакану вина. Ребята в палате собрали, что могли. Отрядили за самогоном бойкого парня-артиллериста и меня. Проведя всю зиму в палате, я с наслаждением вдыхал свежий морозный воздух. Мы принесли литра два самогона, и выпивка продолжилась. Некоторые ребята, в том числе Андрей, должны были не сегодня-завтра выписываться. Андрей, отбросив обычную самоуверенность, рассказывал, что батальонные минометчики — это почти пехота.
— Самовары в ста метрах от траншеи стоят. Стрельнем пару раз, а в ответ сразу немецкие мины. Без счета…
Андрея через несколько дней выписали. Пожилой пехотинец, с заживающей култышкой руки, посоветовал мне:
— Ты, Санька, очень-то не старайся со своими упражнениями. Не торопись на войну. На твою долю останется.
— Неудобно перед ребятами, — ответил я. — Три с лишним месяца по госпиталям. Как симулянт…
— Врачам виднее. Придет время, выпишут. Действительно, на одной из комиссий после 23
февраля мне объявили, что скоро будут выписывать. Я и сам рвался из госпиталя, хотя рука была еще слабой. Выписали меня третьего марта. Солнце в наших южных краях светило днем вовсю, с крыш капало, а ночами подмораживало до минус десяти. Потолкался с неделю на пересыльном пункте. В огромной казарме было холодно, спали на голых нарах, кормили кое-как. Затем погрузили на эшелон. Сутки с небольшим куда-то ехали, потом везли на машинах, шли ночью к передовой. Оказался я на Юго-Западном фронте в 786-м стрелковом полку.
Обстановка на юге в середине марта была сложной. Наступление наших войск после победы под Сталинградом и мощного рывка на запад приостановилось, наткнувшись на сильное противодействие переброшенных сюда свежих немецких дивизий. Наши части, оторвавшиеся от тылов и баз снабжения, понемногу переходили к обороне. Фельдмаршал Манштейн со своими танковыми корпусами стремился загладить неудачную попытку прорыва кольца под Сталинградом в декабре сорок второго года. В какой-то степени это ему удавалось. В середине марта, после тяжелых боев, немецкими войсками были взяты Харьков и Белгород.
Мой новый полк, понесший большие потери после зимнего наступления, стоял в обороне. Пополнялся людьми и техникой. Я попал в первый взвод шестой стрелковой роты. Взвод насчитывал человек десять. Меня назначили командиром расчета хорошо знакомого «максима».
Пополнение шло быстро. Однако наряду с солдатами и сержантами, прошедшими подготовку или участвовавших в боях, пришли новобранцы, что называется, прямо из военкомата. Срок их учебы исчислялся несколькими днями, в лучшем случае неделями. Оружие они знали лишь в теории, обращаться с гранатами не умели. Через неделю дали приказ наступать. Во взводе насчитывалось уже человек тридцать, а в роте — девяносто. Пулемет я изучил неплохо еще на «Коммуне». В первый день наступления выпустил пять или шесть лент, поддерживал атаки, заставил замолчать немецкий МГ-42. Ротный, проходя мимо, похлопал меня по плечу:
— Молодец, парень. Сразу видно, что Сталинград прошел.
Я хотел сказать что-то в ответ, но старший лейтенант уже шагал дальше, занятый своими заботами.
Наступление проходило тяжело. Лобовые атаки вызывали во мне чувство недоумения. Зачем лезть на огонь немецких пулеметов, почему не зайти с флангов? Мы несли большие потери. Один боец, не выдержав, пустил себе пулю в ногу. Опомнившись, стал убеждать всех, что рану получил в бою. От своих товарищей трудно что-то скрыть, но взводному, молодому лейтенанту, не хотелось раздувать историю. Солдата запросто могли расстрелять, досталось бы и лейтенанту за низкую дисциплину во вверенном подразделении. Опросив несколько бойцов и убедившись, что никто ничего не видел, он мрачно сказал:
— Глянем. Завтра докажешь в бою!
От взвода снова осталась одна треть. Мы сидели, набивая патронами ленты, когда подошел лейтенант. Тоже похвалил меня за четкую работу расчета. Я спросил, будем ли наступать? Лейтенант помолчал, затем коротко ответил:
— Не знаю. Позже сообщат.
Привезли ужин: пшенку с бараниной, хлеб, водку, махорку. Выпили, поели и дружно задымили самокрутками. Напряжение спадало. Я почему-то решил, что наступать не будем. Некому. Но рано утром, в темноте, подвезли завтрак. Выдали водку, граммов по двести. Кто хотел, пили больше. Взвод пополнили тыловиками, даже появился писарь из штаба с автоматом ППШ. Обстановка складывалась паршивая. Не рота, а пьяная толпа. Слышались возбужденные голоса:
— Сегодня мы им покажем!
— Намотаем кишки на штык.
Обещали сильную артподготовку, однако ничего хорошего от пьяной атаки я не ждал. Взводный позвал вчерашнего самострела и сказал, что он будет мне помогать. Второго и третьего номера расчета он забирал. За ночь у парня воспалилась рана, он хромал, на лбу выступила испарина. Я возмутился. Какой из него помощник!
— Ничего, справишься, — отрезал лейтенант. — В атаку некому идти.
— А если меня уб… — я хотел сказать «убьют», но слово застряло в горле. — Если меня ранят? Этот, что ли, за пулемет ляжет?
Второго номера лейтенант оставил. А третий стал собираться, с ненавистью поглядывая на самострела. Подхватил винтовку, вещмешок и попрощался с нами. Шел он, как на смерть. Перед артподготовкой я успел сменить самострелу повязку. У него была навылет пробита мякоть ноги. После короткой артиллерийской подготовки роты двинулись в атаку. Снова в лоб.
Командиры, видимо, сделали какие-то выводы. На прямую наводку выкатили легкие полковые пушки и «сорокапятки». Нам, пулеметчикам, приказали следовать за цепями и вести непрерывный огонь. Как ни странно, но пьяная атака удалась. Захватили первую и вторую линию траншей. Правда, все поле было усеяно вчерашними вмерзшими в льдистый снег трупами и сегодняшними убитыми. Мы катили со вторым номером пулемет, следом ковылял самострел.
Во второй линии немецких траншей остановились. На этот раз наступать было действительно некому. Кое-как пополненные роты снова были ополовинены. Тех, кто получил легкие ранения, пока не отпускали в тыл, ждали атаки немцев. Лейтенант, наш взводный, погиб. На его место назначили старшего сержанта в туго подпоясанной фуфайке. Обходя позиции, сказал мне:
— Готовься. Немцы атаковать будут. Как с патронами?
— Плохо. Всего полторы ленты.
— Пусть помощник на поле пошарит. У погибших полные подсумки остались.
— Слушай, старшой. Где мой третий номер? Верни его в расчет, если жив.
— Если… убили его! Справляйся сам. Вон этот хрен моржовый пусть не стонет, а вину искупает.
Он показал на съежившегося самострела, неумело набивающего пулеметную ленту. После гибели
