генерал Фридриха, а теперь русский фельдмаршал принц Жорж.[84]
Елисаветинские янычары, как называл гвардейцев несчастный государь, не оценили новизны, и по их казармам стало расползаться великое ворчание. Пошел слух о том, что гвардию вообще хотят отменить и для того отправят всю в датский поход, чтобы после уж никогда не возвращать в Петербург.
Ворчание, шурша, просачивалось сквозь стены гвардейских казарм и затопляло своим шепотом петербургские мостовые.[85]
А наш легкий император ничего не видел, ничего не слышал. Заключение мира с Фридрихом[86] праздновалось в Петербурге так, как не торжествовалась ни одна наша победа. Со штапелей были спущены два семидесятипушечных корабля – «Король Фридрих» и «Принц Жорж». На груди император носил прусский орден, присланный Фридрихом, на пальце – перстень с портретом Фридриха, в покоях своих велел поместить портрет Фридриха в натуральную величину. Говорили, празднуя мир с Пруссией, во время или после обеда, император стал на колени перед сим портретом и величал Фридриха своим государем. Рассказывали, что император подарил прусскому королю наш армейский корпус в двадцать тысяч солдат.
Над стогнами Петербурга густели недобрые слухи. «Уже видим мы, – вспоминал посторонний очевидец о смутных обстоятельствах той весны, – ходят люди, а особливо гвардейцы, толпами и въявь почти ругают и бранят государя. – Боже всемогущий! – говорим мы <…>. – Что это выйдет из сего? не даровым истинно все это пахнет! – и считаем почти часы, которые проходили еще с миром и благополучно» (
Начать должны были те же верные Екатерине гвардейские офицеры, которые предлагали ей руку помощи полгода назад. Они думали разыграть сценарий двух предыдущих революций – Миниха против Бирона и Елисаветы Петровны против Анны Леопольдовны: гвардия налетает на дворец и схватывает спящего пьяным сном императора.[87] Был риск, что случится более шума, чем в сороковом и сорок первом году, ибо тогда свергаемых особ караулили свои же гвардейцы, немедленно переходившие на сторону победителей, а теперь государя окружал его голштинский отряд и могла случиться битва за альков императора. Однако теперь Екатерина готова была и на риск большого кровопролития, ибо осязала за спинами верных гвардейских офицеров сомкнутые солдатские ряды, ощетиненные штыками. Оставалось только
Вообще-то логичнее было провозглашать ее только временной правительницей, а императором – семилетнего Павла: все-таки даже если он не был сыном Петра Федоровича на самом деле, он был его сыном по манифесту о своем рождении, а следовательно, по всеобщему мнению в его жилах текла кровь Петра Первого и прочих древних благочестивых самодержцев наших. Именем Павла очень политично было бы действовать в решающую минуту. На том стоял Никита Иванович Панин, распорядитель Павлова воспитания. Помимо собственных политических видов, Никита Иванович имел еще и дальние государственные расчеты: он долго жил послом в Стокгольме и, насмотревшись на шведскую систему ограничений монаршей власти, полагал, что со временем можно будет учредить нечто подобное у нас. С этим сюжетом Никита Иванович не расстанется уже до конца своей жизни, и Екатерина еще не раз будет спотыкаться о его шведские реминисценции.
Никите Ивановичу Панину молча противоусердствовали братья Орловы. Старшему Орлову было тогда 28 лет, среднему – 25, младшему – 21 год. Они были могучие гвардейцы: отвага – в очах, косая сажень в плечах, им не терпелось блеснуть доблестью в деле. Они не строили дальновидных государственных программ, ибо старший – Григорий – оставался по-прежнему надежным избранником Екатерины, и это бесповоротно решало выбор Орловых.
А наш легкий государь нимало не скрывал своей обремененности злой женой. По декабрьскому манифесту о восшествии Екатерина везде и всюду именовалась императрицей и, хотя не была допущена к государственным деяниям, на всех общих торжествах присутствовала подле супруга. Тут же присутствовала и Елисавета Романовна Воронцова. По слухам, государь всерьез собирался жениться на ней (см.
Он возил ее с собой повсюду, аки предрагое сокровище. Новой Екатерине это было только выгодно – лишний повод для смущения подданных. Поэтому когда при начале царствования Елисавета Романовна, после очередной домашней ссоры с Петром, стала проситься уволить ее от двора, Екатерина рассудительно примирила любовников (см.
Но иногда, нечаянно торопя события, она вела себя вызывающе. Во время празднования прусского мира на дворцовом обеде Петр и Екатерина сидели по разные стороны стола. Государь воскликнул три тоста: за здоровье императорской фамилии, за здоровье его величества короля Пруссии и за вечный мир с Фридрихом. Все, кроме Екатерины, встали и под грохот пушек выпили первый тост. Государь, заметив непорядок, послал вокруг стола своего генерал-адъютанта Гудовича спросить, зачем она пьет сидя. Екатерина отвечала, что сама принадлежит к императорской фамилии и имеет право пить за собственное здоровье как хочет. Государь вспылил и громогласно, на весь стол, обозвал ее folle – дурой. Она залилась слезами. Рассказывали, что вечером он приказал ее арестовать, но фельдмаршал Жорж утихомирил его (см.:
Случаи, подобные сему, бывали и прежде, однако теперь, в мае 1762-го года этот случай запомнился особо. Нервы были напряжены, и повторное известие об опасности, грозящей Екатерине, независимо от степени его достоверности, могло стать решающим доводом. В июне государь переехал со свитою и голштинским отрядом в любимый Ораниенбаум. Гвардия осталась в Петербурге. Екатерина по долгу своего императорского сана следовала за супругом. Ночь с 27-го на 28-е июня она проводила в нескольких верстах от Ораниенбаума – в Петергофе: здесь 28-го должен был состояться торжественный обед в честь тезоименитства Петра.[89]
27-го числа по Петербургу пополз слух: Екатерина арестована. Гвардейцы зарокотали. Солдаты стали спрашивать у офицеров. Офицеры отвечали по-разному, ибо среди них были такие, кто, вслушиваясь в гул недовольства, предпочел бы оказаться в день переворота больным или в отпуске, были и такие немногие, кто почитал своим служебным долгом пресечь смущение решительным движением. Один из последних – майор Воейков – и ускорил нечаянно ход истории: арестовал одного из самых верных заговору Екатерины – капитана Пассека – говорят, арестовал по подозрению в зачине смуты. У Орловых был уговор с Екатериной: если они сочтут минуту критической, то начнут действовать, не дожидаясь возвращения двора из Ораниенбаума и не предупреждая ее.
Ночью в Петергоф к Екатерине поскакал средний брат – Алексей Орлов; тем временем остальные разгласили по гвардейским казармам, что она скоро будет собственной персоной.
28-го июня, в шесть утра, Алексей Орлов вошел в петергофские покои Екатерины и сказал:
– Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить.
Она прыгнула в карету, и они поскакали в Петербург. В пяти верстах от города их встретили Григорий Орлов и Федор Барятинский. Скоро они были в казармах Измайловского полка. Сбежались все измайловцы. Тут же, под общий шум, привели священника и стали присягать императрице и самодержице нашей. Затем толпой пошли в казармы Семеновского полка. Императрица и самодержица впереди, в карете. Семеновцы, уже зная, в чем дело, высыпали навстречу. – «День был самый ясный» (
Барабанный бой, блистанье штыков, клич
Тем временем злополучный майор Воейков пытался повернуть ход истории вспять: он выехал на коне перед преображенцами, маршировавшими по Литейной на подмогу прочей гвардии, и стал размахивать шпагой. Те, зарычав, кинулись на него со штыками наперевес, и Воейков едва спасся.
А семеновцы и измайловцы уже подходят к Казанской церкви на Невском. Бьют колокола. Начинается
