Павел I

Фридрих, как известно всему свету, с удовольствием и всерьез интересовался только теми вещами, от которых был прок для его Пруссии. Среди таких вещей была одна, манившая взоры еще его родителя: к востоку от Берлина с запамятных времен простиралась лакомая земля с видом на Северное море, принадлежавшая Польше. Отнять эту землю у Польши просто так – введя туда войска – не было никакой возможности: ближние польские соседи – Австрия и Россия – служили неприятной помехой. Но вот началась наша война с Портой, вот мы стали теснить турок и заняли области, смежные с австрийскими, вот в Австрии пуще прежнего взволновались насчет нашего усиления и выставили свое войско в Венгрию и Трансильванию, чтобы показать свою готовность к войне с Россией в случае ее дальнейшего проникновения за Дунай. Тут Фридриху открылись великие выгоды.

Он восстановил согласие с Францией, вошел в доверие к Австрии и стал усиленно уговаривать нас не раздражать бывших союзниц своими приобретениями, а посему при заключении мира с турками отказаться от Молдавии и Валахии, а удовольствоваться свободным плаванием по Черному морю и независимым Крымом. За скромность в турецких завоеваниях нам предлагалось забрать у Польши Белоруссию и согласиться с тем, чтобы Пруссия присоединила северную сторону Польши, а Австрия – южную.

«Вышло так, – недоумевал летописец, – что одни польские земли отходили к России взамен турецких за военные издержки и победы, а другие – к Пруссии и Австрии так, ни за что, или к первой как бы за комиссию и за новую постановку дела, за фасон, а ко второй в виде отступного за вражду к России, вызванную ее союзом с той же Пруссией <…>. Доля России, понесшей на себе всю тяжесть турецкой войны, была не самая крупная: по вычислениям, которые представил Панин, она по населенности занимала среднее место, а по доходности – последнее; самая населенная доля была австрийская, самая доходная – прусская <…>. Винили Панина в чрезмерном усилении Пруссии, и он сам сознавался, что зашел дальше, чем желал, а Гр. Орлов считал договор о разделе Польши, так усиливший Пруссию и Австрию, преступлением, заслуживающим смертной казни» (Ключевский. Т. 5. С. 53).

Но слово Гр. Орлова в ту минуту ничего уже не решало. Наступил 1772-й год.

* * *

Десять лет первенствовал Григорий Орлов и долго, наверное, не нашлось бы ему замены, если б не был он так размашист во всем, что совершал, – в том числе в амурных походах. Он сам дал повод для отставки слишком гласными любовными изменами. В апреле 1772-го по его отъезде на мирные переговоры с турками Екатерина решилась на расставание, и в начале мая ей был представлен новый гвардейский избранник – красивый дурак Васильчиков. Когда Орлов узнал о перевороте и срочно вернулся в Петербург, у заставы его встретило письмо Екатерины с просьбой пожить, пока сердце не успокоится, где-нибудь в стороне от столицы. – Похоже, это Никита Иванович Панин, сладко про себя улыбаясь, расчищал путь для новых намеков на воцарение своего воспитанника под властью непременных законов. Мы знаем, что Никита Иванович был очень упрям,[102] как говорила о нем Екатерина, и посему за десять лет ее царствования никак не отложился от своих закоренелых воззрений. Трудно, разумеется, поверить в то, что он пошел бы по расчищенному пути первым – слишком он казался ленив и флегматичен[103] для решительного дела. Тем не менее последующий ход истории доказывает: в 1772-м году Никита Иванович приблизился к самому порогу, отделявшему его упрямую идею от ее практического исполнения, – дальше этого порога он уже не ступит.

20-го сентября его воспитаннику великому князю наследнику Павлу исполнялось восемнадцать лет – возраст, маячивший еще во время революции 62-го года рубежом правления Екатерины и началом вступления в императорскую должность ее сына.

Царевич

«Наружность его можно назвать безобразною, а в гневе черты его лица возбуждали даже отвращение. Но когда сердечная благосклонность освещала его лицо, тогда он делался невыразимо привлекательным: невольно охватывало доверие к нему, и нельзя было не любить его. – Он охотно отдавался мягким человеческим чувствам. Его часто изображали тираном своего семейства, потому что, как обыкновенно бывает с людьми вспыльчивыми, он в порыве гнева не останавливался ни перед какими выражениями и не обращал внимания на присутствие посторонних, что давало повод к ложным суждениям о его семейных отношениях. Долгая и глубокая скорбь благородной императрицы <Марии Федоровны> после его смерти доказала, что подобные припадки вспыльчивости нисколько не уменьшили в ней заслуженной им любви. – <…> Павел имел искреннее и твердое желание делать добро. Все, что было несправедливо или казалось ему таковым, возмущало его душу, а сознание власти часто побуждало его пренебрегать всякими замедляющими расследованиями; но цель его была постоянно чистая; намеренно он творил одно только добро» (Коцебу. С. 275–276).

«Павел был мал ростом. Черты лица имел некрасивые за исключением глаз, которые были у него очень красивы; выражение этих глаз, когда Павел не подпадал под власть гнева, было бесконечно доброе и приятное.<…> Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; все это запечатлевало его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя. Он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринял в свои привычки. Разговоры он вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие, милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия» (Ливен. С. 178).

«Екатерина употребила все, что в человеческих силах, чтобы дать сыну воспитание, которое сделало бы его способным и достойным царствовать над обширною Российскою империею. Граф Н. И. Панин, один из знаменитейших государственных людей своего времени, пользовавшийся уважением как в России, так и за границей за свою честность, высокую нравственность, искреннее благочестие и отличное образование, был воспитателем Павла <…>. Особенное внимание было обращено на религиозное воспитание великого князя, который до самой своей смерти отличался набожностью. Еще до настоящего времени показывают места, на которых Павел имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами. Паркет положительно протерт в этих местах. – Офицерская караульная комната, в которой я сидел во время моих дежурств в Гатчине, находилась рядом с частным кабинетом Павла, и мне нередко приходилось слышать вздохи императора, когда он стоял на молитве. – <…> Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях. Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой <…>. Императрица Екатерина <…> послала сына путешествовать вместе с супругою и отдала самые строгие приказания, дабы не щадить денег, чтобы сделать эту прогулку по Европе столь же блистательной, сколь интересной <…>. Путешествовали они incognito, под именем графа и графини Северных, и всем хорошо известно, что остроумие графа, красота графини и обходительность обоих оставили самое благоприятное впечатление в странах, которые они посетили. <…>

В Вене, Неаполе и Париже Павел проникся теми высокоаристократическими идеями и вкусами, которые <…> довели его впоследствии до больших крайностей в его стремлении поддерживать нравы и обычаи старого режима в такое время, когда французская революция сметала всё подобное с Европейского континента. Но как ни пагубны были эти влияния для чуткой и восприимчивой души Павла, вред, причиненный ими, ничто в сравнении с влиянием, которое произвела на него в Берлине прусская дисциплина, выправка, мундиры, шляпы, кивера и т. п., – словом, всё, что имело какое-либо отношение к Фридриху Великому. Павел подражал Фридриху в одежде, в походке, в посадке на лошади < …>» (Саблуков. С. 12–14).

«В государе сем, можно сказать, беспримерно соединялись все противные одно другому свойства до возможной крайности: только острота ума, чудная деятельность и щедрость беспредельная являлись в нем при всех случаях неизменно <…>. К строгости побуждался он точно стремлением любви, правды и порядка, коего расстройство увеличивалось иногда в глазах его – предубеждением. Сильное впечатление в нраве его сделало, конечно, то, что от самого детства напоен он был, так сказать, причинами к страхам и подозрениям и что безмерная деятельность его стеснялась невольным бездействием в тех немолодых уже летах, в которых вступил он на престол» (И. В. Лопухин. С. 74).