22 декабря 1849 года осужденных привезли на Семеновский плац, огласили приговор, на плацу стояли вооруженные солдаты, готовые исполнить приговор, но тут чиновник огласил приговор о помиловании…
Можно себе представить психическое состояние осужденных? И сколько было разговоров в кружках и салонах об этом поистине трагическом фарсе, разыгранном императором и его окружением…
С великим прискорбием следили за этими событиями братья Милютины.
Дмитрий Милютин вновь уехал в отпуск в ту же деревню, в 20 верстах от Петербурга, на берегу Невы, против Усть-Ижоры. Место тихое, спокойное, недалеко от Петербурга, а в то же время эта дача давала возможность спокойно работать над исторической книгой. Как известно, первые несколько глав были написаны покойным генералом Михайловским-Данилевским. Но по сравнению с этими вводными главами перед Милютиным открывалось обширнейшее поле сражений, походов, разведывательных боев, отступлений и новых сражений. Милютина это только радовало. Тюки с выписками аккуратно были разложены по полкам, начало работы на столе, садись и пиши. Наталья Михайловна занималась семейством, учила старшую шестилетнюю дочь Елизавету французскому языку, в свободное время Дмитрий Алексеевич учил ее читать по-русски. Здоровы были и сын Алексей, и младшая дочь Ольга. Наталья Михайловна ждала и четвертого ребенка… Так что в семье Дмитрий Алексеевич чувствовал себя хорошо и уютно.
Иногда приезжали гости, особенно Милютины радовались приезду братьев Дмитрия Алексеевича. Тут и купание, тут и грибы, тут и бесконечные разговоры о политике, о литературе, о семейных новостях.
Глядя на разложенные на полках выписки из документов, Владимир с тоской посмотрел на старшего брата и сказал:
– Как посмотрю на эти горы выписок, сразу становятся понятны твои усилия, брат… Сколько тебе предстоит еще потрудиться, чтобы из этих цитат из документов представить настоящую картину сражения или военного совета.
Владимир вопросительно посмотрел на молчавших братьев.
– Я также представлял себе свою работу, но потом все стало увлекательнее и четче. Чем больше документов, тем интереснее становилось. И чем больше документов, тем явственнее становились картины, ближе истинной действительности. Я прочитал много исторических сочинений, и о Суворове, и о Румянцеве, и о Екатерине Великой, и о Павле, большая их часть грешит неправдой о тех событиях, чувствуется некая односторонность, некая чрезмерная любовь к избранному предмету, а мы, историки, если чувствуем эту односторонность, должны искать новые документы, чтобы всесторонне представить картину. Случалось переделывать картину, если попадался документ, даже какая-нибудь ничтожная на вид записочка или полуразорванная ведомость. Недавно мне удалось достать очень любопытные записки барона Лёвенштерна – отставного генерал-майора, участвовавшего еще в молодые годы в походе 1799 года в корпусе генерала Корсакова. Павел Дмитриевич Киселев подсказал мне этот адрес. Я познакомился с бароном, жившим в Петербурге, взял у него дневник тех событий, естественно на французском языке, использовал его дневник при описании похода Корсакова в 1799 году. Этот дневник внес много уточнений в Итальянский и Швейцарский походы Суворова, а без него у меня было бы много упущений. А ведь я чуть ли не совсем забыл, что я официальный историограф и должен отчитываться перед министром и императором.
– Император, как ты помнишь по последним событиям, не тем был занят, чтобы интересоваться походами Суворова в 1799 году, – напомнил Николай о последних судебных событиях, – у него на первом плане были Буташевич-Петрашевский, Достоевский, Спешнев и другие преступники…
– Может, ты, Николай, и прав… Почти целый год я работал с увлечением, ни перед кем не отчитываясь, а, видимо, после судебных заседаний министр Чернышев опомнился и дал указания барону Вревскому, который от меня и потребовал, чтобы я отчитывался о проделанной работе. Михайловский-Данилевский каждую готовую часть представлял на высочайшее усмотрение, этого же потребовали и от меня, а это совершенно озадачило меня и нарушало принятый мною порядок работы. Ведь за шесть месяцев работы я собрал огромный материал, еле-еле в нем разобрался, составил план работы, а теперь нет времени на сборы материала… Года за два, может быть, и закончу свое сочинение.
– Ты, Дмитрий, подумай о цензуре, которая многое уничтожает, а если не уничтожает, то поднимается великий шум об ошибках в печатной продукции, – сказал Владимир. – Как-то мой приятель, близкий к литературным кругам, рассказал о сегодняшней цензуре… Не перечесть этих цензурных комитетов… Считайте, господа братья, – общая при Министерстве народного просвещения, Главное управление цензуры, Верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при Министерстве иностранных дел, театральная при Министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при Третьем отделении собственной Его Величества канцелярии и новая, педагогическая…
– Итого: десять цензурных ведомств, – подсчитал Николай.
– Но вы, братья, кое-что позабыли… Вы забыли посчитать цензуру по части сочинений юридических лиц при Втором отделении собственной канцелярии и цензуру иностранных книг, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Итого: двенадцать. Но есть еще одна цензура – сам Николай Первый, вспомните, ведь он сделал серьезные пометки в «Борисе Годунове», приказал Пушкину поправить пьесу по его замечаниям. И только ли это…
– Но самая страшная цензура – это негласный комитет во главе с военным историком Дмитрием Петровичем Бутурлиным, он председатель тайного Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений, его еще называют Бутурлинский комитет, который должен погасить любую крамолу после европейских событий 1848–1849 годов, когда вспыхнула вся свободолюбивая Европа, – напомнил Владимир о себе, – это комитет, который во всем видит нарушения императорского духовного строя в России. По словам моих друзей и их знакомых, «комитет учрежден для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания ее на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. «Отечественные записки» и «Современник», как водится, поставлены были во главе виновников распространения этих идей. Министр народного просвещения не был приглашен в заседание комитета; ни от кого не требовали объяснений; никому не дали знать, в чем его обвиняют, а между тем обвинения были тяжкие». Вот приблизительный текст того, что мне говорили и что я приблизительно вам изложил. Ужас овладел всеми пишущими и мыслящими… Бутурлин предлагал закрыть университеты, образование – это притворство и фальшь, а то в университетах читают иностранные книжки, а там сплошной социализм и коммунизм. Владимиру Ивановичу Далю запрещено писать…
– Далю! Как? Этому умному, доброму, благородному Далю? Неужели и он попал в коммунисты и социалисты? – спросил Николай Дмитриевич, работавший с Далем в одном министерстве.
– Возможно, обвинили его не в этом… Но Бутурлин прочитал в «Москвитянине» два рассказа Даля, в одном из них, в «Ворожейке», рассказано о цыганке-воровке, которую повсюду ищут и не могут отыскать. Бутурлин написал министру внутренних дел Перовскому и спросил о Дале. Перовский вызывает к себе Даля, расспросил его о рассказах, а потом предложил ему выбор: «Писать – так не служить; служить – так не писать». Но Бутурлин этим не ограничился. Доложил императору, а тот был неумолим и краток: «Сделать и автору выговор, тем более что и он служит».
Разговор между братьями Милютиными долго еще продолжался, досталось Бутурлину и его комитету много неприятностей, если бы братья были царствующими особами. Но… Вспомнили и цензора Мехелина, который из древних книг вымарывал всех великих людей, которые сражались за свободу отечества… Вспомнили и несчастного цензора Куторгу, угодившего за пропуск каких-то немецких стихов на десять дней на вахту. Вспомнили и арест Юрия Федоровича Самарина, молодого, умного, богатого, весьма образованного, за то, что в письмах к друзьям рассказал о событиях в Риге, где сам он служил при генерал- губернаторе Александре Аркадьевиче Суворове (1804–1882), рассказал о субъективизме Суворова и наглости немцев, диктовавших губернатору, как надо управлять краем. Собранные письма Самарина стали известны и Суворову, который сначала пожаловался Перовскому, а потом лично императору. Самарин тут же был арестован и на несколько дней посажен в крепость. А через несколько дней Николай Первый вызвал его к себе на беседу. Самарин извинился за доставленные ему неудобства. А затем Николай Первый сказал, что его письма могли спровоцировать новое 14 декабря 1825 года, потому что Юрий Федорович высказал мысль о том, что Петр Великий действовал только по внушению со стороны и под влиянием немцев…
Как только братья уезжали, Дмитрий Алексеевич садился за письменный стол и работал. «Работа шла
