Так не лучше ли получать там 57 с половиной миллионов и чувствовать себя свободным человеком, хозяином своей судьбы, чем получать здесь 5 миллионов и чувствовать себя рабом всяких Куклиных и Литкенсов? Такой вопрос уже не стоял перед Шаляпиным. Но он сделал все для того, чтобы на очередные гастроли вместе с ним поехала Мария Валентиновна с детьми…
«Если из первой моей поездки за границу, – писал Шаляпин в книге «Маска и душа», – я вернулся в Петербург с некоторой надеждой как-нибудь вырваться на волю, то из второй я вернулся домой с твердым намерением осуществить эту мечту. Я убедился, что за границей я могу жить более спокойно, более независимо, не отдавая никому ни в чем никаких отчетов, не спрашивая, как ученик приготовительного класса, можно ли выйти или нельзя…
Жить за границей одному, без любимой семьи, мне не мыслилось, а выезд с семьей был, конечно, сложнее – разрешат ли? И вот тут – каюсь – я решил покривить душою. Я стал развивать мысль, что мои выступления за границей приносят советской власти пользу, делают ей большую рекламу. Вот, дескать, какие в «советах» живут и процветают «артисты»! Я этого, конечно, не думал. Всем же понятно, что если я неплохо пою и играю, то в этом председатель Совнаркома ни душой, ни телом не виноват, что таким уж меня, задолго до большевизма, создал Господь Бог. Я это просто бухнул в мой профит.
К моей мысли отнеслись, однако, серьезно и весьма благосклонно. Скоро в моем кармане лежало заветное разрешение мне выехать за границу с моей семьей…
Однако в Москве оставалась моя дочь, которая замужем, моя первая жена и мои сыновья. Я не хотел подвергать их каким-нибудь неприятностям в Москве и поэтому обратился к Дзержинскому с просьбой не делать поспешных заключений из каких бы то ни было сообщений обо мне иностранной печати. Может ведь найтись предприимчивый репортер, который напечатает сенсационное со мной интервью, а оно мне и не снилось. Дзержинский меня внимательно выслушал и сказал:
– Хорошо.
Спустя две-три недели после этого, в раннее летнее утро, на одной из набережных Невы, поблизости от Художественной академии, собрался небольшой кружок моих знакомых и друзей. Я с семьей стоял на палубе. Мы махали платками. А мои дражайшие музыканты Мариинского оркестра, старые мои, кровные сослуживцы, разыгрывали марши.
Когда же двинулся пароход, с кормы которого я, сняв шляпу, махал ею и кланялся им, то в этот грустный для меня момент, грустный потому, что я уже знал, что долго не вернусь на родину, – музыканты заиграли «Интернационал»…
Так, на глазах моих друзей, в холодных прозрачных водах Царицы-Невы растаял навсегда мнимый большевик – Шаляпин».
Начиналась новая жизнь, полная скитаний и тоски по России…
На этом можно было бы и поставить точку в этом затянувшемся повествовании…
Но Шаляпин отбыл из России 29 июня 1922 года, а умер он
12 апреля 1938 года, то есть еще почти шестнадцать лет Федор Иванович жил, творил, страдал, любил, встречался с друзьями, растил дочерей, выдавал старших замуж, радовался рождению внуков и внучек, помогал сыновьям встать на ноги.
Столько было всего за эти шестнадцать лет… И бесконечные гастроли… В 49 лет Шаляпин был полон сил, голос звучал превосходно, контракты сыпались со всех сторон, он мог выбирать наиболее подходящие. Несколько месяцев в году он проводил в Америке, весной и летом жил и лечился в Европе, осенью и зимой снова отправлялся в гастрольные поездки по городам Америки. И где он только не побывал: в Австралии, Японии, Китае, в Южной Америке… Трудно, тяжело, но нужда толкала его в ярмо кабальных контрактов. На первых порах это легко объяснить тем, что Шаляпин и его огромная семья нуждались в нормальных условиях жизни, ведь в России осталось все, что он наживал многие годы каторжным трудом. На его иждивении оказались Мария Валентиновна и три дочери, Марфа, Марина и Дассия, двое ее детей от первого брака, служанки, горничные – и прочие. В сентябре 1923 года в Париж приехали Иола Игнатьевна с сыновьями Борисом и Федором («Нужно отдавать их в школу. Чертовская забота! и трудная вещь!» – писал Шаляпин Е.П. Пешковой), в поисках своего места в жизни бродили по Европе дочери Лидия и Татьяна, в Москве осталась Ирина – и все нуждались в его помощи. Кроме собственных детей, двух своих семей, Шаляпин содержал много нахлебников на Западе и в России. Не раз и не два он пожалуется близким, что каторжная работа выматывает его, он устает, стареет, часто мучают его болезни, то «страшный ларингит», то «старый гайморит», то «пятый день лежит с инфлюэнцей и отчаянным гриппом», то «одна связка покраснела и голос захрипает, а петь нужно во что бы то ни стало»… Но это «мелочи жизни», он стойко их преодолевает, радуясь тому, что его искусство по-прежнему волнует слушателей и зрителей, доводя их до «состояния обалдения», «голосина звучит колокольно, народы кругом радуются, а я ликую» (пишет он Ирине Федоровне 14 февраля 1928 года).
Не раз и не два он поставит себе срок окончания каторжной работы гастролера. «…Вот все хочу доработать до 1930 года. Будет в этом году 40 лет моей работы на сцене. Устрою этакий юбилей и уйду. Признаться, я мечтаю об этом со всей силой моего воображения. Хороший будет для меня день, когда я оставлю все это театральное невежество, в борьбе с которым я разбил себе мою грудь. Да, теперь я вижу, что был препотешным Дон Кихотом, воображая себя Бовой-королевичем… Что смешно, то смешно, но однако же и жаль!!!» – писал Шаляпин Ирине 4 января 1928 года, снова направляясь на гастроли в Америку. Но денег постоянно не хватало. Купил для Марии Валентиновны и детей дом в Париже в середине 1925 года, и только с этой поры, возвращаясь из дальних странствий, может пожить «в хорошей квартире, в какой никогда еще в жизни не жил». По воспоминаниям Г. Гуляницкой, это была действительно шикарная квартира, занимавшая весь пятый этаж большого доходного дома на авеню Эйлау, недалеко от Эйфелевой башни. Появились деньги, и мечта о свободной жизни принимала действительно реальные очертания. Купил загородный дом, появился счет в банке… Но разразившийся мировой кризис перечеркнул все его благие намерения. В. Гайдаров в воспоминаниях пишет, что Шаляпин «потерял почти все, что приобрел за долгие годы поездок по всему свету. Его, как и многих, задела «черная пятница» 1929 года, когда банк Устрика в Америке лопнул и потащил за собой сто сорок пять отделений. И вот ему вновь надо было колесить из города в город, а годы и здоровье были уже не те». Да и сам
Федор Иванович признается, что в Европе дороговизна, «кризисы». 19 ноября 1931 года он пишет Ирине: «Дела вообще здесь у европейцев очень плохи. Масса безработных. Английский фунт – опора разных деловиков – лопнул, и масса людей на этом, конечно, разорилась. Попал и я. Но… так как я капиталист сомнительный, то, конечно, потерять потерял, но в банкротство не впал. Однако это заставляет меня очень сократиться во всем, так что российский мой размах по «вдоль по Питерской» уперся как бы Ваганьковский тупик…» Какие уж тут мечтания о конце каторжной работы. «На днях Бориске покупаю логово, цены на квартиры упали, а ему нужна «хорошая мастерская», где будет обучаться «ремеслу резчика по дереву». «Федор работает понемногу с синематографистами. А Лидка вот тут сидит и пасьянс раскладывает». Еще один штрих из семейной жизни Федора Ивановича. «Был я в Италии, – сообщает он Ирине 27 июня 1932 года, – видел Танюшу и деток. Девчонка очаровательна. «Ти non dormi, carina?» – спрашивает ее отец, Эрметте (она плачет). «Se piango!!» – отвечает она. Отец стушевался. Ну, естественно, что за вопрос: «если плачу, значит, не сплю». Молодчина!»
Естественно, Татьяна и ее семья тоже нуждались в его помощи.
Так что работал Федор Иванович Шаляпин до тех пор, пока ощущал в себе силы, пока мог покорять людей своим волшебным искусством. Г. Гуляницкая вспоминает последний выход Шаляпина в роли Бориса Годунова 4 мая 1937 года. «И снова овации, цветы, речи…» Ф. Сливицкая вспоминает последнее публичное выступление Ф. Шаляпина в июне 1937 года. На этом концерте в зале «Плейель» присутствовал и Бунин. Позднее он вспоминал: «В июне тридцать седьмого года я слушал его в последний раз в Париже. Он давал концерт, пел то один, то с хором Афонского. Думаю, что уже тогда он был тяжело болен. Волновался необыкновенно. Он, конечно, всегда волновался, при всех своих выступлениях, – это дело обычное: я видел, как вся тряслась и крестилась перед выходом на сцену Ермолова, видел за кулисами после сыгранной роли Ленского и даже самого Росси, – войдя в свою уборную, они падали запросто. То же самое в некоторой мере бывало, вероятно, и с Шаляпиным, только прежде публика этого никогда не видела. Но на этом последнем концерте она видела, и Шаляпина спасал только талант его жестов, интонаций. Из-за кулис он прислал мне записку, чтобы я зашел к нему. Я пошел. Он стоял, бледный, в поту, держа папиросу в дрожащей руке,
