У шатра главнокомандующего поставили походный столик. Румянцев сидел, склонившись над картой, часто поглядывая за Дунай. Килия, куда пошли полки князя Репнина, вскоре должна пасть.
Думалось, получив уверения прибывших оттуда жителей, что сей город турки и не станут удерживать за собою. Но князь уверяет, что он обнесен валом с каменной одеждой, водяным рвом и имеет контрэскарп каменный. А притом он полагает, что и турецкому корпусу, выгнанному из Измаила, негде больше деваться, как засесть в этой крепости или в Аккермане. К тому же и крымский хан с татарской конницей стоит в десяти часах от Килии, так что может оказать помощь в любое время… «Прав, видимо, князь Репнин, небезопасно посылать к Килии отряд, который за сто верст должен удалиться от всякого подкрепления. Не лучше ли сию экспедицию предпринять в ту пору, когда граф Панин возьмет наконец Бендеры и может тогда часть осадной артиллерии выделить нам…»
Румянцев вот уже несколько часов не отрывался от карты. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала к ней. «Однако ж пусть князь со своим корпусом от Измаила идет вверх по Ялпуху, чтобы быть всегда готовым пойти на Килию, – прикидывал полководец. – Вот если б граф Панин взял Бендеры и мог выделить тогда часть своих легких войск, которые вместе составили б пристойный деташемент для попытки взять Килию… Ну а пока Бендеры остаются турецкими, нам надобно держать Измаил, укреплять его, по возможности. Для этого пошлю туда инженера генерал-майора Голенищева-Кутузова… Но вот что странно, князь Репнин предлагает батальоны князя Трубецкого направить в Измаил, а свои батальоны двинуть на его место… Какой смысл он увидел в том, чтобы гонять с места на место недавно вышедших из боя солдат? Не лучше ли оставить тех, которые уже стоят в Измаиле, в покое, а с батальонами Трубецкого соединиться на походе и далее идти вместе? Неужто он, опытный командир, не увидел сразу две пользы в этом: и город не оставит без наших войск, и батальоны Трубецкого, идущие на соединение с корпусом Репнина, не будут утомляться дальним поворотом, а проделают гораздо меньший путь».
Румянцева порой удивляло и возмущало, что опытные командиры принимали такие элементарно безграмотные решения. Ему приходилось частенько поправлять их, самым деликатнейшим образом намекая на неразумность их действий и намерений.
«А может, все-таки поспешать с решительными действиями против Килии, а не мучиться над простейшим вопросом – идти или не идти? Еще ничего не видели, а только слышали, что укрепление там великое. Нужно самим разведать и убедиться, сильна ли крепость. Во всяком случае, нужно для них готовить провиант и посылать к Килии…»
Его мысли прервал вошедший генерал Ступишин, подавший рапорт генерала Олица. Прочитав рапорт, Румянцев поморщился, словно от зубной боли: «Вроде бы неплохой генерал, а вот проявил нераспорядительность и даже халатную беззаботность… Не марш совершает, а плетется еле-еле».
Он вызвал писаря и продиктовал ему ордер генералу Олицу: «К крайнему неудовольствию, подался мне случай сведать, что некоторые полки и команды, маршируя в поведенные от меня места, делают переходы в день верст по десяти и менее… не понимая, что чрез оное в настоящих военных обстоятельствах могут произойти великие конфузии и разные неожидаемые неприятные приключения; для того я принужденным себя нахожу сим единожды навсегда сделать генеральное постановление, дабы всякий полк и команда, куда б идти ни случилось… отнюдь не менее: пехотные – двадцати, а конные – двадцати пяти верст в день… И чтоб оное навсегда без малейшего упущения исполнялось, ваше высокопревосходительство, благоволите в полки и команды, в вашем ведении состоящие, а в тех всем офицерам, предложить, чтоб впредь отнюдь никто неведением отговариваться не мог».
Поставив подпись, Румянцев снова погрузился в раздумья о будущих действиях русской армии: «Разумнее всего было б отделить корпус за Прут, взять Браилов и тем самым обнять весь тамошний край от Дуная до реки Ольты. По уверению пленных, в Валахии, в Бухаресте, турки сосредоточили тридцать тысяч своих войск еще весною, и действительно, из того краю нередко они совершают покушения на наши партии по реке Серет и на здешний ее берег. Да и собранные на том берегу Дуная турецкие войска долго без действия держаться не будут. Можно ожидать, что, выждав удобное время, они пойдут на подкрепление тех тридцати тысяч, которые в Валахии действуют. Но как отделить корпус против Браилова, если не взяты Бендеры? А трудности с Бендерами действительно велики… Если сей город заражен моровою язвою* и если оная еще сильнее распространится вниз по течению Днестра, то рассчитывать на помощь второй армии графа Панина в осаде и взятии Килии вовсе не приходится. Татары отступили от Каушан и оставили в нем пораженных моровою язвою тамошних жителей. Это кого хочешь может напугать… Моровое поветрие более неприятеля опасно. Бендеры, Вендоры… Вот главная препона, из-за которой вверенная мне армия принуждена терпеть ныне все невыгоды. Тут же турецкие и татарские войска стояли и истощили весь полевой корм…»
Он вызвал дежурного генерала, и тотчас явился Ступишин.
– Молдавскому дивану и генерал-майору Черноевичу, тамошнему командиру, – напомнил Румянцев, – давно дано повеление, чтоб заготовляли сено и хлеб, представив мне ведомость. Есть ли от них вести? – Румянцев выжидающе замолчал.
– Ничего нет, ваше сиятельство. Да и сомневаюсь я, чтоб тамошние жители могли дать пропитание не только нашим войскам, но и самим себе… – высказал сомнение Ступишин.
– Вот и я сомневаюсь. Нынешним летом нельзя было удержать их в своих домах и при земледельчестве… Из-за войны и морового поветрия проживали в лесах и горах. Как бы нам не пришлось их кормить из наших последних запасов.
И столько послышалось горечи и боли в словах Румянцева, что дежурный генерал содрогнулся: «А что, не оставишь же их умирать от голода!»
– Ваше сиятельство, господин генерал-майор Буткевич из Польши сообщает, что делает запасы из нового хлеба.
– Что еще тут можно сказать, – задумчиво произнес Румянцев. – Время жатвы только началось… Тут и заподлинно знать нельзя, какой успех произойдет.
– Там тоже моровое поветрие не окончилось, – напомнил Ступишин.
– Уж об этом-то я и не говорю. От мест, ею зараженных, нет способу уклониться, когда и в самой Польше моровое поветрие расширяется… Защитником от этой опасности полагаю одного Бога.
– И наши предупредительные меры, ваше сиятельство, – подсказал генерал Ступишин.
Румянцев словно не услышал своего дежурного офицера и продолжал:
– Из Польши подвоз пропитания, даже если мы его в достаточном количестве заготовим, будет все труднее доставаться. В эту кампанию многих обывательских лошадей лишились.
– А притом, ваше сиятельство, и край польский за Днестром пустеет – жители его покидают.
– Да-а, – согласился Румянцев. – За последние годы столько пришлось претерпеть этому краю… То свои опустошают эти земли, то турки и татары устраивали набеги… Тут невольно побежишь куда глаза глядят. Плохо то, что деятели из Петербурга совсем не помогают нам. Даже не снабдили планом размещения войск на зимние квартиры. А ведь приближается время, когда армия должна удалиться к Днестру, поелику не вижу способов для ее пропитания здесь, в Молдавии и Валахии.
– Вы хотите сказать, что мы должны оставить все то, что было завоевано? – Ступишин явно недоумевал.
– Нет, конечно. Часть армии надеюсь оставить в сих княжениях, а прочие расположить в Польше за Днестром в таком количестве, чтобы наше пребывание там не оскудило тех мест, ведь оттуда удобнее всего получать провиант.
Вошел незнакомый офицер.
– Ваше сиятельство, пакет из Петербурга от ея императорского величества, – бодрым голосом произнес офицер, но по всему видно было, что он чуть не падал от усталости.
Это были указ Военной коллегии о награждении генералов и офицеров армии Румянцева за победу при Ларге и письмо Екатерины II. С волнением стал читать Румянцев письмо:
«Граф Петр Александрович!
Вы легко себе представить можете, с коликим удовольствием я получила первые известия чрез полковника Кауль-барса о совершенно вами одержанной победе над неприятелем при речке Ларге. На другой день я со всем народом приносила Всевышнему достодолжное благодарение при пушечной пальбе в церкви Казанской Богоматери. Но наивяще чувствовала цену сего происшествия, когда 25-го числа сего месяца усмотрела из привезенных поручиком гвардии Хотяинцевым и подполковником Мордвиновым писем
