приглашенный в дом известный на весь приход пивовар Ляушка с вечера варил пиво, сыпал в чан взятый взаймы у соседей солод. Кругом далеко выстроились ошпаренные бочки, гулко стукались пузатые кадки, крепко пахло хмелем. Откуда ни возьмись явился перед Ляушкой Повилёкас, озабоченно спросил:
— Успеет отстояться?
— И отстоится — выпьют, и не отстоится — выпьют, — успокаивал его Ляушка, мигая покрасневшими от огня глазами. — Три дня будут сидеть гости, за это время все вылакают, не бойся.
Тут же вертелся и Ализас. Он появлялся всюду. Лез к приехавшим распрягать лошадей, тащил с Юозёкасом охапку дров, когда Ляушка отворачивался, совал палец в чан, с видом знатока пробовал сусло, чмокал губами и все подмигивал мне:
— Погуляем и мы!
Все его отгоняли, и все звали пособить, как только надо было что-нибудь сделать. И он спешил туда, куда его звали, топая огромными, неуклюжими ножищами, сверкая потными веснушками, с широко разинутым ртом — счастливый, сияющий, словно был на ярмарке или на престольном празднике. Прибегал, делал, что велено и что не велено, за всем приглядывал, а то останавливался послушать льющийся из открытых окошек и порядком уже охрипший голос кривоносого Прошкуса:
Там опять бежал на зов старухи в избу, в хлева, на лужок, что-нибудь нес, тащил, волок, путался у всех под ногами и, сунув в зубы раздобытую где-то покупную папиросу, пускал дым открыто, у всех на глазах и всем в глаза. И не один гость, покачивая головой, говорил:
— Ох, добром не кончит этот крапивник!
— Незаконный, чего ты хочешь…
Гости уже съехались. Сидели в избе среди певчих, толкались в чулане, валили в горницу, где их ждали длинные столы, заваленные едой, заставленные бутылками и кувшинами с домашним пивом. Старуха медленно проплывала меж гостей, просила покушать, подкрепиться, сама присаживалась рядом и, пользуясь перерывом между двумя песнопениями, говорила:
— Добрый человек был покойник, дай господи каждой выйти за такого. Век прожила, а хоть бы одно дурное слово услыхала… Дай ему господи царствие небесное.
Гости кивали, одобрительно вздыхали. Старуха продолжала:
— И детей вырастили — всем на зависть. Вот хотя бы Казимерас: в годах, стареть уж стал, а не приводит невестки, меня жалеет, знает, что с невесткой матери не житье. И Юозёкас боится хоть одним словом огорчить, и Повилёкас, а про Салямуте я и не говорю — хоть к ране прикладывай, такая-то она ласковая, душевная…
Прошкус затягивает новое песнопение из широченной книги. Поет, гудит вся изба, заглушая даже говор повеселевших родичей в горнице. А когда кончают петь, Прошкус набожно складывает руки, наставляет:
— Теперь сотворите за душу усопшего три раза «Отче наш», три раза «Богородицу» и три раза «Вечный покой».
Вдруг в замолкшей избе начинается шепот: одни читают молитвы, другие только шевелят губами, третьи нетерпеливо ждут, когда кончат богомольные. Потом все крестятся, потягиваясь, встают с мест. Всем хочется во двор, где шелестят зеленые деревья, где благоухают под окошком рута и резеда, где подувает ветерок в поникшей от жары зелени. Но старуха твердит свое:
— Век прожить — не поле перейти: сколько бед, сколько напастей, всего и не перечтешь. А усопший, вечный ему покой, бывало, говорил: не казнись, мать, что бог дал, того и хватит, с собой не унесем, а чего здесь недостает, там найдем… человек лишь гость в сей юдоли слез. И так уж умел сердце утешить, что и черный хлеб становился сладким в его руках, и жесткая постель не была жесткой…
Старуха говорит-говорит и за рассказом сама приходит в умиление. Тогда хватается за край холщового передника, утирает слезу, сильно шмыгая носом. А потом зовет меня и шепчет на ухо:
— Стань в ногах, покури можжевельником: нехороший дух от покойника… Жара смертная…
— Курил я, тетенька, все равно дух идет.
— Покури еще, руки не отвалятся.
Курю опять. Старика уже положили в черный гроб, принесенный из клети, а он все держит зажатый в горсти подол Салямуте, и такой дух от него идет, что меня мутит и во рту приторно. Можжевеловый дым наполняет всю избу, резкий запах проникает во все углы, и певчие уж веселее затягивают песнопение:
И так целый день. В полдень свои деревенские разошлись — всех звали домашние дела. А вечером опять собрались. Старик Дирда не какой-нибудь бобыль, надо побыть возле него, надо показать, что ты был у него: мало ли что понадобится в будущем от родных старика? Набившиеся в горницу приезжие гости шумели все громче и громче, пока не начинали кричать наперебой. И тогда туда спешил Казимерас или же Юозёкас, и шум утихал, а Ляушка нес в горницу новый кувшин пива.
Под вечер вернулись могильщики и Салямуте. Все трое взмокшие от жары и от черной бутылки, которую они несли теперь порожней. Шли почему-то вразброд, не глядя друг на друга, а Салямуте прижимала рукой подбитый до крови левый глаз.
— Что у вас там? — встретил их Казимерас.
Салямуте с Антанасом смолчали, а Пятнюнас, потоптавшись на месте, признался:
— Это я не ее, я Антанаса пхнул, а она и подвернись…
— Ничего, Казимерас. Я только разнять их хотела, а он и треснул, — без злобы пояснила Салямуте.
— Да, а чего ты лезешь под ноги? Я не тебя пхнул.
— Как красиво, — покачал головой Казимерас. — Папаша в гробу, а доченька с парнями дерется. Как теперь родственничкам покажешься? Красиво!..
— Умоюсь я, Казимерас, ты мамаше не говори, — успокоительно сказала Салямуте. — Я разнять хотела, а он и поддал… Прямо под глаз, — добавила она довольным голосом.
— Я ведь не тебя пхнул, — опять пояснил Пятнюнас, — я Антанаса, чтобы не лез… А чего ты лезешь под ноги? Разве я тебя пхаю, чего ты лезешь?
— И хорошо, так вам и надо, — заговорил молчавший до сих пор Антанас. — Раз у меня ни братьев, ни сестер нет, раз я батрак, так и пхать меня?
— А ты бы молчал, — отрезал Пятнюнас. — Как уговорились, так и будет, мало тебе дали?
— Свиньи вы все трое, — вышел из терпения Казимерас. — Идите в чулан, покуда мамаша не застала.
В горнице могильщики сказали гостям, что схватились они из-за ясеня, который Пятнюнас срубил в лесу Подераса, а Антанас поймал его и теперь только потребовал магарыч за молчание. Они поволтузили друг друга, а потом помирились, решив поставить один другому по бутылке водки и дать по разу в морду. С тем и вернулись домой. Пятнюнас, как человек деловой, предложил сейчас же сделать замирение и выпить обе бутылки, а потом уж обменяться условленными затрещинами. Но у Антанаса не было денег на водку, он предлагал все это отложить. Пятнюнас не уступал. Снова пошла грызня, парни уже схватили друг друга за грудки, и неизвестно, что бы из этого вышло, если бы в горницу не вбежала старуха.
— Что тут стряслось? — окинула она всех взглядом. — На столе чего не хватает, что крик подняли?
