четырехугольный конверт, бросил на стол и прихлопнул его ладонью:
— Письмо принес.
Замолчали обе женщины, притихли, глаз не могут поднять: шутки сказать — письмо. Было бы это, скажем, осенью или зимой, тогда приходят кое-какие бумажки из волостного правления… А теперь? Тут уж что-то необычное. Пятнюнас спешил рассказать об том редком случае:
— Встал я утром и, как встал, подумал: день ведренный, думаю, чего бы не сходить в костел? Наваксил сапоги, надел брюки и опять думаю: все парами идут, отчего бы и мне с Салямуте не пойти? Пришел я к вам, а тут…
— А дома остались… — объяснила ему старуха, — домашнюю обедню отчитали… Разве теперь выйдешь из дома? Эта злодейка Дамуле так втерлась, ничего нельзя оставить без присмотра. А кому письмо-то?
— Вам, — ответил Пятнюнас и торопливо продолжал дальше: — Как Салямуте сказала «нет», я и подумал: почему мне одному не пойти? И пошел я, накинул пиджак на плечо. Иду. И Пятрас Макнюнас идет со мной, а Пашаписы едут. Кобыла у них жеребая, скоро жеребиться должна, на каждом шагу спотыкается, а они, видишь, запрягли, поехали! Ну, думаю, не хозяин он…
— А письмо на самом деле мне? — спросила его старуха. — Покажи.
Пятнюнас еще крепче прижал письмо ладонью.
— На почте взял, неужто письма под заборами валяются, — продолжал он дальше. — Обогнали нас Пашаписы, всех запылили, ну, ничего, отряхнулись, не доходя местечка. А обедню сам настоятель служил, только проповедь читать послал викария Баублиса. Вот это уж проповедь была! На пьяниц кричал, а потом за вечеринки… И откуда он все знает? Как по-писаному жарит про девок; чтобы ему пусто было, думаю, этому ксендзу.
— Письмо-то, письмо где? Отдай, не томи, — умоляюще протянула руку старуха.
— Да я, может, не все еще рассказал.
— Мамаша, дай ты человеку рассказать, — сказала Салямуте. — Нашла, когда спешить, — «письмо, письмо»…
— Салямуте верно говорит, — похвалил ее Пятнюнас. — А после проповеди мы по местечку погуляли. Унтулиса из Дауйочян я встретил, зазывал к себе попировать, а потом опять, гляжу, Шуопа из Гинтвилян разгуливает; верхом ом приехал, заодно лошадь подковать, — спешил он рассказывать. — И тут я вдруг подумал: хорошо бы на почту зайти.
— И зашел, и взял, и ладно сделал… Давай же письмо, зятек.
— Сейчас я.
— Мамаша, пятки, что ли, тебе кто припекает? Ведь и читать не умеешь, и в письме не смыслишь.
— Так, может, я и почитаю, — предложил свои услуги Пятнюнас. — Я умею. Три зимы в школу ходил, до сих пор не забыл. Вот зашел я и спрашиваю: нет ли чего в нашу деревню? А тут почтарь и говорит: бери, говорит, Пятнюнас… Вот так при всех и говорит: бери, говорит, Пятнюнас, и отнеси, ты человек надежный, не затеряешь… Мы ведь с ним знакомые, — пояснил он с гордостью. — Ты, говорит, честный, вот и отнеси. Только не читай дорогой. Письма, говорит, свои можно читать, а за чужие в тюрьму сядешь. Поглядел я на письмо и думаю: нужно, думаю, отнести, — кончил Пятнюнас и с довольным видом поглядел на обеих женщин.
Насладившись их изумлением, поднял руку.
— Вот оно — письмо, — сказал и тут же распечатал конверт.
— Как же ты распечатал? — набросилась на него Салямуте. — Разве тебе пишут? Забыл, что почтарь сказал?
— Не ты ли сказала, что мамаша не умеет? Вот я и почитаю, — успокаивал ее Пятнюнас. — Отчего не почитать, раз человек просит? Я почитаю…
— Читай, читай, — торопила старуха.
— Не читай! — вдруг рассердилась Салямуте. — Очень нужно это чтение. Мало ли кто накатает всякой ерунды, все и читать? Да еще в праздник.
— Да ты спятила, Салямуте, или белены объелась? — отозвалась старуха. — Раз письмо пришло, как его не прочитать?
— А зачем это? — не поддавалась Салямуте. — Не горит. Будет время, сами почитаем. Я сама почитаю…
— Когда так, может, мне уйти? — обидевшись, поднялся Пятнюнас, все еще не выпуская из рук письма. — А еще говорили: свои люди, родня…
— Не слушай ее, шалую! — успокаивала будущего зятя старуха. — Муж ей нужен, так теперь сама не знает, что болтает. Садись, почитай, будь такой добрый.
— Салямуте не просит.
Салямуте на самом деле не просила, фырчала, отворачивалась, и ясно было, что ей смерть не хочется, чтобы письмо было прочитано. Пятнюнас как встал, так и стоял у стола с письмом в руках.
— А тебе что? — подлещивалась к нему старуха. — Я сама прошу.
— Можно и уйти.
— Читай уж, читай, подавиться бы тебе этим письмом! — крикнула, выйдя из себя, Салямуте.
Пятнюнас опять сел у стола, начал:
— «Мамаша, пишу тебе я, сын твой Дирда Повилёкас, целую руки и ноги, ибо ты одна у меня, мамаша; не гневайся, прости меня, мамаша, что, не сказавшись, покинул, огорчил…»
Старуха залилась слезами, плакала и улыбалась, набожно сложив руки.
— Сыночек… непутевенький… — прошептала она, прерывая чтение. — Где остальные все? Казимераса позовите и… и Юозёкаса, все почитаем. Так он жив, жив мой непутевенький! Зови всех, Салямуте.
— Еще чего не хватало! — вскинулась Салямуте. — Ноги их здесь не будет, в моей горнице! А если тебе, мамаша, хочется, если тебе здесь не нравится, то иди с письмом к своим хорошим сыночкам…
Взглянула старуха на Салямуте, на Пятнюнаса, покачала головой.
— Читай, зятек, — сказала тихо.
— «Прости, матушка, своего младшего сына, не хотел я быть под башмаком у Дамуле, вот и ушел. Может, больше не увидимся на этом свете, я буду помнить тебя, помолюсь. И ты, мамаша, помолись. А Салямуте спасибо, что отцовы золотые хорошо завернула в рогожу, не заржавели, хватило мне и на билет, и еще купил я сапоги с голенищами…»
Пятнюнас перестал читать. Повернулся к Салямуте, пораженный, смотрел на нее разинув рот; на лице его выступили красные пятна.
— Читай ты, читай, — заерзала старуха. — Чего замолчал на самом главном месте? Какие там золотые, кто завернул?
— Салямуте! — жестко произнес Пятнюнас.
Салямуте фыркнула, надвинула на глаза платок.
— Так-то ты со мною, Салямуте?
— Ну, чего не читаешь, что стряслось? — встревожилась старуха. — Ничего не пойму.
Пятнюнас с трудом проглотил слюну, стал читать дальше:
— «А Подерису скажи, чтобы покачался в моей бричке, когда будет плакать по своей доченьке. Мы оба с Уршулите теперь в Гамбурге, дорогой повенчались и садимся на пароход, поплывем по морю. Страшно будет, но с Уршулите и море неглубоко. И больше мы не вернемся. Подерис обоих бы убил. Мамаша, опять я прошу, прости своего сына, а после еще напишу, когда разживусь и деньги будут. Уршулите кланяется тебе в ноги, и я целую твои белые руки. Сын твой Повилёкас Дирда».
Совсем тихо стало в избе. Салямуте понурила голову, тыкала вязальной спицей в край стола. Молчала и старуха, видать, поняла, что это за золотые. Пятнюнас встал, хотел что-то сказать, но, покомкав в руках шапку, пошел к двери.
— Так уходишь? — обратилась к нему старуха. — Посидел бы с нами, не чужой ведь, чтобы в беде оставлять…
— Может, и чужой, — приостановился тот у двери.
