Невиданные мятежи.
Народный поэт принимает революцию и вместе с народом проходит все круги ада: восторг, отрезвление, разочарование, неприятие. Чего тогда ждали от революции? В общем, того, что она декларировала: свободу — народам, хлеб — голодным, землю — крестьянам, заводы — рабочим. Все надеялись, что свежий ветер перемен очистит Россию, как апокалиптический огонь землю от греха, и увидит народ то, о чем говорится в Новом Завете «новое небо и новую землю … и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Откр.. 21.1,4). А вместо очищения от теплохладности пришло активное черное зло, испепеляющее все доброе и светлое.
Поэт поначалу имеет от власти ангажемент, его стихи издают, залы его выступлений полны поклонниками. Ему навязывают участие в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконной деятельности бывших министров. Но что это? В его дневниковых записях появляются слова, далекие от революционного восторга:
«Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить; вспомни еще, что говорил в камере Климович и как он это говорил; как плакал старый Кафафов; как плакал на допросе Белецкий, что ему стыдно своих детей.
… Завтра я опять буду рассматривать этих людей. Я вижу их в горе и унижении, я не видел их — в «недосягаемости», в «блеске власти». К ним надо относиться с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности».
Или вот еще:
«Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко — на солнце и жить совершенно иначе». «Тоска. Когда же все это кончится? Проснуться пора!»
Из-под его пера в 1918-м появляются «Скифы» с кипящей кровью в крепких артериях. Там всё — буйство, мятеж, оргиастический боевой клич, звонкая пощечина Западу! Почти сразу выходит поэма «Двенадцать» и …становится безумием для одних и соблазном для других. Ну ладно, оплеванные буржуй и поп — это нормально для революции, но пьяная солдатня почему-то вместо наведения пролетарского порядка …насилует и грабит кого ни лень — это непонятно и политически безграмотно. И уж совсем неясно, что это там в самом конце: «В белом венчике из роз — впереди — Иисус Христос».
Луначарский не одобряет «устаревший символ». Горький поэмы не понял и отделался пустяковым замечанием. Каменев говорит ему, что эти стихи не следует читать вслух, поскольку он якобы освятил то, чего больше всего опасаются старые социалисты. Троцкий требует заменить Христа Лениным. Акмеисты-символисты руки ему не подают. Волошин предполагает, что красногвардейцы гонят Христа на казнь. Зинаида Гиппиус сказала: «Я не прощу никогда», впрочем, поспешила добавить: «твоя душа невинна». Адамович восклицал: «Заподозрить Блока в расчете и каких-либо сделках с совестью способен был только сумасшедший».
Полной неожиданностью стало появление Христа и для самого Александра Блока: «Когда я кончил поэму, я сам удивился, почему Христос, неужели Христос, когда надо, чтобы шел Другой. Но чем больше я вглядывался, тем явственнее видел Христа и тогда же записал себе: к сожалению, Христос, именно, Христос». Это подчинение мистической воле своего вдохновения далось Блоку нелегко, учитывая, что он был на самом пике своего богоборчества, отзываясь о Спасителе весьма нелестно.
Через три с половиной года, уже перед самой смертью Блок скажет: «А все-таки я Христа никому не отдам».
Что происходило в его жизни эти мистические три с половиной года — евангельские, но и апокалиптические? Советские и демократические источники об этом пишут невнятно. Значит, было там Нечто! Это же, как говорится, элементарно. Логика простая: если что-то упорно замалчивают или о чем-то лгут богоборцы, значит, ищи там самое главное.
Месяц поисков Петру ничего не дал. Кроме мистического ощущения, что он на правильном пути. Что-то с трудом вспоминали православные друзья. Да, Блок пришел к покаянию. Да, он перед смертью на все деньги скупал свои книги и сжигал их. Да, что-то о его возвращении к вере говорили в Оптиной Пустыни. Кажется, что-то читали у Павлович.
Вместе с тем пришлось познакомиться с отзывами о Блоке его современников. Цветаева называла его «вседержитель моей души», Ахматова «нашим солнцем», Мандельштам «могучим и царственным», не отличавшийся восторженностью Ходасевич сказал: «Что тут говорить, был Пушкин, и был Блок… Все остальные — между!»
Анна Ахматова в 1965-м году в набросках книги с рабочим названием «Как у меня не было романа с Блоком» писала: «Существует письмо матери Блока к сестре, где она очень сочувственно, если не восхищенно, говорит обо мне и выражает желание, чтобы у ее сына был со мной роман, но к сожалению, ему такие женщины, как я, не нравятся. Удивительные нравы, когда старые почтенные дамы подбирают любовниц своим сыновьям…»
Дальше она пишет о кончине поэта: «В гробу лежал человек, которого я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок. Панихида. Ершовы (соседи) рассказывали, что он от боли кричал так, что прохожие останавливались под окнами. Хоронил его весь город, весь тогдашний Петербург, или, вернее, то, что от него осталось. В церкви на заупокойной обедне было теснее, чем бывает у Пасхальной заутрени. И непрерывно всё происходило, как в стихах Блока. Это все заметили и потом часто вспоминали».
И вот «однажды, когда уж и руки стали опускаться; когда казалось, что поиски зашли в тупик, чисто случайно» Петру протянули тоненькую
