Андрей понимал, что это разница не между учителями, а пропасть между поколениями, между дореволюционной гимназией и советской школой. Пропасть между религиозным и атеистическим.
— Да что же за отвращение такое у тебя, мам? Что плохого в том, что сын твой стремится к добру и любви?
— Между моим сыном — моим! — и мной стоит вся эта мракобесная поповщина! Так за что мне ее любить? — громко и патетично, как на трибуне партхозактива, провозглашала она. — И кто только тебя таким сделал!
— Ты, мама, и сделала. Вы с папой и бабушкой с детства воспитывали во мне стремление к знаниям и честность, это и привело меня к Богу.
— И вот теперь твой Бог стоит между нами и отнимает у меня сына!
— Бог над всем и во всем. Он, как воздух, везде и, как воздух, все животворит, дает нам жизнь. Как Он может мешать любить, когда Он эту самую любовь нам дает? Если Он Сам и есть любовь?
— Слушать эту галиматью не хочу!
— Значит, все-таки не Бог, а что-то в нас мешает нам объединиться. Я пытаюсь восстановить тысячелетнюю российскую духовную традицию, благодаря которой Россия стала могучей и богатой империей. Неужели ты не видишь, что сделало предательство этой православной традиции с нашей страной? Неужели миллионы жертв, наша нынешняя нищета материальная и духовная не убеждают ни в чем?
— Какая нищета? Да мы жили всегда очень прилично, ты бесплатно получил образование, мы тебя на курорты каждый год возили!
— А ты попробуй все это сказать миллионам, погибшим в тюрьмах. Кого за веру расстреливали без суда и следствия. Деревенским, которые без паспортов жили от своего огородика, да и тот облагали жуткими налогами или вообще отбирали. Революция ни одной заявленной цели не добилась, кроме одного — разрушения Русской Церкви. Вот только с этой целью и заварили они жуткую кровавую кашу. И кому, если не нам, теперь восстанавливать порушенное? И если ваше поколение не желает раскаяться, то нам ваши грехи искупать и отмаливать.
В это время, неслышно ступая, бочком вошел отец. С каждым годом он все больше сдавал. Сейчас в комнате с пестреньким пакетом в слабых руках стоял совсем ветхий старичок. Андрей обнял его сгорбленную спину и усохшие плечи.
— Ты, сынок, зря все это говоришь. Мы с твоей матерью прожили честную трудовую жизнь. Мы с работы не таскали, хором каменных не построили. Нам с ней каяться не в чем.
— Каяться даже святым есть в чем. Мы без греха шага не ступаем, — совсем тихо произнес Андрей. Потом примирительно: — Ну, ладно-ладно. Давайте пообедаем чем-нибудь. Я принес еду, давайте посмотрим, что там.
— Не надо!.. — тихо скомандовала мать. — Мы не будем обедать. Тебе уже пора. Здесь ты уже все, что мог, высказал.
Когда Андрей понуро спустился и вышел из подъезда, рядом с ним с глухим грохотом упал принесенный им пакет с едой. Звякнуло разбитое стекло. Сверху на балконе стояла мать и надменно взирала на произведенный ею эффект.
«Пора. Пора мне в монастырь. Совсем запутался. Все сыплется».
Покров
Долгожданного третьего сына отец назвал в свою честь Владимиром, хотя звали его только Вовой. У него имелись еще два брата, но они были старше его настолько, что к Вове относились снисходительно, скорее по-отечески, чем как к брату. Мать его работала в милиции, где ее очень ценили за знания и покладистость, дома она в основном отдыхала, поэтому, чувствуя свою вину перед поздним ребенком, задаривала его игрушками, баловала его не как мать, а как бабушка.
Отец по субботам приходил с работы с бутылкой вина. Обив ножом сургуч и выдернув пробку, сразу выпивал стакан темной пахучей жидкости и только после этой торопливой операции приступал к разогреву котлет. Как-то из командировки по Грузии он привез множество воспоминаний, длинных тостов и привычку вместо водки пить вино с сыром и зеленью. Пока шипящие на плите котлеты с гречневой кашей наполняли кухню домашними томными ароматами, отец, напевая, резал брынзу, споласкивал кинзу и укроп, чистил маринованный чеснок и тонко, кольцами, нарезал бордовый краснодарский лук. Только после этого весело и громко звал сына к обеду.
Вова садился на табурет и принимал из отцовских рук брынзу с зеленью и кольцом лука. В эти редкие минуты Вова переставал бояться отца, и ему в который раз казалось, что вот теперь они подружатся и сблизятся. Отец опять рассказывал о своей звездной минуте, когда сам Сталин подошел к нему, охраннику Мавзолея, зоркому часовому на боевом посту номер один, и пожал ему руку. С каждым рассказом количество деталей росло, и Вове казалось, что событие это длилось по меньшей мере год.
Но вот уровень темной жидкости в бутылке снижался, так же снижалось и их настроение: у сына от наступающего страха, а у отца — от всплывающих в памяти воспоминаний. Жилистые кулаки отца сжимались, глаза стекленели, изо рта рвались злобные ругательства и проклятья врагам партии и народа. Иногда и Вове доставались в такие минуты звонкие оплеухи или жесткие
