младенца, сидящего у нее на коленях.
Младенец засопел и стал на меня коситься, отводя рукой от рта ложку. Аля кивнула головой, чтобы я уходил, не мешал ей кормить дочь.
После горячей ванны я чувствовал слабость и легкую оглушенность. Захотелось спать. Отгоняя сонливость, я потряс головой и так крепко потер глаза ладонями, что перед ними поплыли красные круги. Сквозь эти круги, когда они стали таять, я принялся рассматривать комнату, старательно тараща глаза, увидел знакомый черный комод, буфет с посудой, а за ним — кровать деда. Самого деда уже не было, я знал, что больше не увижу его (он умер год назад от сердечного приступа), но кровать его с досками вместо сетки стояла тщательно заправленной. Наволочка на подушке, взбитой вверх острым углом, видневшиеся на постели простыни прямо-таки светились нетронутой белизной, и я догадался — на кровати никто не спал.
В толстом альбоме матери, который мы любили перелистывать вечерами, хранилось много фотографий деда. Показывая их, мать говорила: «А вот опять наш несгибаемый дедушка». Тогда я уже знал, почему дед сидел и ходил так прямо, почему спал на досках, — у него был поврежден позвоночник; но, по всему, прямота, твердость были и в его характере, потому что говорила мать так всегда с гордостью за деда, а вовсе не с сожалением по поводу его увечья.
Одному в комнате стало скучно, и я пошел в кухню — к бабушке.
На плите кипел суп, с шипением жарилось на сковородке мясо, а бабушка — юркая, невысокая, худая — живо сновала по всей кухне, успевая подкинуть и угля в печь, и помешать мясо, и сполоснуть под краном тарелки, и вытереть их перекинутым через плечо полотенцем.
Увидев меня, она сказала:
— Посиди, Володя, на скамейке, не мешайся пока под ногами.
Вскоре в кухню пришла и бабушка Аня. Наполнив под краном чайник, она поставила его на плиту и повернулась ко мне:
— Пойдем, Володя, пока к нам, расскажешь о папе, о том, как ехали.
У бабушки, я это точно заметил, почему-то заострились на спине лопатки и замерли под платьем, как два зверька перед прыжком.
— Очень прошу тебя, Володя, побудь здесь, со мной, — сказала она.
Бабушка Аня встала в дверях кухни и уперла в бока кулаки.
— Скажите на милость, почему это он, интересно, не может к нам пойти? — с язвительностью поинтересовалась она.
Бабушка посмотрела на нее невинным, очень чистым и даже слегка удивленным взглядом; с легким вздохом сказала:
— Чего же тут непонятного, Анна Николаевна? Никак не пойму... Приехал мой внук...
— Но он и мой внук, не забывайте, — торопливо вставила бабушка Аня.
— ...Так разве я не могу попросить его посидеть рядом со мной, — спокойно продолжила бабушка, — а не ходить там куда-то?
— Да что вы себе позволяете, Любовь Петровна? — возмутилась бабушка Аня.
— А что? — бабушка изумленно округлила глаза.
Они какое-то время молча стояли друг против друга.
— А то, а то... — прерывисто проговорила бабушка Аня, — что вам, Любовь Петровна, должно быть стыдно настраивать так ребенка в день приезда.
Бабушка мигом откликнулась — теперь с откровенной издевкой:
— Настраивать... Так дети же лучше взрослых разбираются в людях.
Бабушка Аня взорвалась:
— Что такое?! Вы хотите сказать?..
— Ничего я не хочу сказать, — отрубила бабушка. — Все и так совершенно ясно.
В кухне появился Юрий, недовольный, хмурый, сердито сказал:
— Иди, мама, в комнату.
Но бабушка Аня все твердила:
— Да она... Да она...
— Ну что она?.. Ну что она?.. — вторила бабушка, драчливо задирая подбородок.
Юрий махнул рукой:
— Ох, и надоели вы мне. Пошли, Володя, отсюда, пускай они тут одни ругаются.
Ошарашенный, я покорно поплелся за ним, растерянно оглядываясь через плечо на бабушек.
2
Домой тогда мама вернулась не скоро: мы уже давно пообедали. Пришла она не одна, а с давней своей подругой Клавдией Васильевной. Смуглая, с гладко зачесанными черными волосами, с легкими черными усиками, густевшими возле уголков губ, подруга казалась очень решительной, уверенной в себе, а мать, наоборот, — убитой горем, осунувшейся и притихшей; в комнате она сказала, разведя руками:
— Вызова все еще нет. Да и вообще говорят, что в Ленинград уже трудно добираться, а там, где мы жили, будто бы уже немцы, — она как-то робко, на краешек стула, присела к столу.
В дверь осторожно постучали, потом в комнату заглянул Юрий.
— К вам можно? — спросил он.
Удивленно посмотрев на него, мать пожала плечами.
— К вам, к вам... — задумчиво протянула она. — К нам, разумеется, можно. Что за церемонии?
Подождала, пока он сел, и пожаловалась:
— Подумай-ка, вызова для меня все еще нет.
Бабушка с раздражением проговорила:
— Заладила одно и то же... Ну и что из того, что нет? Поживешь у нас, отдохнешь после такой долгой дороги.
— Что ты говоришь? Какой еще отдых? Война же идет, — вскрикнула мать. — А мне тут сиди, да?!
Бабушка обиженно поджала губы, а Клавдия Васильевна сказала:
— Ничего, Оля. Ничего. Скоро все образуется. Ну, а сидеть тебе, понятно, не след. Если не придет вызов, то дел у нас, знаешь, по горло. Хватает. Партийных работников сейчас очень мало: многие в первые дни войны сумели отпроситься на фронт, как и мой муж. В городе тебя, между прочим, хорошо помнят. Недавно я Иннокентия Петровича встретила, он как раз о тебе говорил, спрашивал, где ты теперь. А как смеялся, рассказывая, как ты забор у прораба разобрать велела... — она и сама рассмеялась. — Прораб один был у нас на стройке — с кулацкими замашками. Пока шло строительство, он успел свою усадьбу у дома, ну, где у него сад-огород был, обнести высоченным забором из досок, а тут как раз у бетонщиц досок для опалубки не оказалось, и они к Ольге — она уже комсоргом работала: давай доставай доски!.. Ольга и повела их к тому прорабу. Пока он спал ночью, они всей бригадой тихонько забор сняли и пустили те доски в дело — на опалубку.
Все посмеялись над этой историей, а мать — впервые за вечер — скупо улыбнулась:
— Посадили потом того прораба, настоящим ворюгой оказался. Но в тот раз такой шум поднял — куда там... Даже милицией, дурак, грозился.
В комнату тихонько вошла жена Юрия, тетя Валя, присела рядом с ним, положила, сцепив, ему на плечо руки и склонила на них голову.
Клавдия Васильевна продолжила:
— Если скажу Иннокентию Петровичу, что ты приехала, он сразу машину за тобой пришлет.
Слегка поморщившись, мать сказала:
— О чем ты, Клава, говоришь? Какая еще машина? Мне вызов нужен. — Она обвела всех тоскующим взглядом. — Неужели правда: немцы уже там — у нас?
— Думаю, что правда, — твердо сказала Клавдия Васильевна.
Мать резко выпрямилась, словно вдруг захотела вскочить на ноги, а бабушка загорячилась:
