торчащей из дыр на локтях шерстью, он стоял, крепко расставив ноги, и выкрикивал тусклым голосом, вперившись белыми незрячими глазами в пространство поверх толпы:
— Подходи — погадаем... Судьбу испытаем, ни старого ни малого не омманем. Всего пять рублей, а жисть станет веселей.
К шее старика на толстом брезентовом ремне был подвешен деревянный ящик, плотно заполненный записками на четвертушках бумаги, свернутых в аккуратные квадратики, а по ящику сновал диковинный зверек с рыжеватой шерстью в черных подпалинах — морская свинка.
Если любопытные толкались возле старика просто чтобы поглазеть на свинку, то он приоткрывал ворот полушубка и тихо посвистывал. Зверек живо юркал к нему за пазуху: грелся там, изредка высовывая наружу туповатую мордочку с крохотными подслеповатыми глазами и редкими белыми усиками. Но вот кто-нибудь давал старику пятерку. Тогда он осторожно трогал пальцами по тому месту на полушубке, которое чуть вздувалось от тела морской свинки, и вызывал:
— Вылазь, вылазь, Маняша.
Царапая черными коготками брезентовый ремень и полушубок, забавно растопыривая лапки, зверек спускался на ящик. Решивший погадать человек протягивал к его мордочке ладонь, и зверек деловито ее обнюхивал, сильно втягивая воздух, потом сновал по ящику, тычась носом в бумажные квадратики.
Толпа замирала.
Достаточно посновав по ящику, свинка наконец хватала одну из записок и вытягивала. Человек брал у зверька записку, развертывал, а стоявшие рядом норовили заглянуть ему через плечо и прочесть написанное.
Слепой старик с ящиком на засаленном брезентовом ремне отчетливо встал перед глазами, словно вынырнул из небытия той тяжелой ночью после телеграммы о смерти отца, и ко мне пришла смутная догадка, что и он имеет какое-то отношение ко всему случившемуся потом в нашей жизни; нелепость подобной мысли сначала удивила меня, но, припомнив некоторые подробности, я усмехнулся: говорят, дети часто повторяют поступки родителей, но тогда я, поддавшись гипнозу записки из ящика, вытянутой диковинным зверьком, похоже, опередил мать — впоследствии и она, думаю, попала во власть похожего гипноза.
Так это или нет, конечно, с уверенностью сказать трудно, но все же, наверное, связанное у меня со стариком, хоть и косвенно, как-то проясняет многое из поступков матери...
От старика с его деловитой морской свинкой, казавшейся мудрой, веяло таинственностью, и я, когда бабушка посылала меня на базар, любил постоять в толпе рядом с ним, а однажды, поборов смущение, решил погадать. Едва свинка, обнюхав ладонь и пощекотав ее влажным носом, засновала по ящику, как у меня от волнения потемнело в глазах; взяв бумажный квадратик, я зажал его в кулаке и стал плечом вперед выбираться из толпы.
Люди вокруг посмеивались:
— Куда ты, малый? А ну — покажь судьбу, — и я заторопился поскорее уйти с базара.
Спрятавшись за угол дома, я развернул измятую в кулаке записку. Там было начертано с категорической простотой: «Вы застенчивы и плохо сходитесь с людьми, а между тем вас подстерегает любовь, и вам надо проявить решительность». «Какая еще любовь? — тупо смотрел я на записку. — Что он, рехнулся, этот старик?» Изорвав бумажку на мелкие клочья, я пустил их по ветру, но у дома, едва вошел во двор, от странного чувства у меня мягко сжалось и заныло сердце. Остановившись, я полным ртом глотнул холодного воздуха и прозрел: а ведь, и правда, я, пожалуй, влюблен. Стало неловко от этой мысли. Но, подымаясь по ступенькам крыльца и потом раздеваясь в прихожей, я все больше утверждался в своем открытии и с умилением, с какой-то странной нежностью вспомнил девочку, сидевшую в прошлом году в классе впереди меня — ее худую длинную шею, завитки волос, падавшие на плечи... Она пришла к нам из другой школы поздно осенью и сразу выделилась, как-то обособилась от остальных тем, что носила очки. Ее привел наш классный руководитель — однорукий математик. Встал со строгим лицом перед классом, сердито оглядел всех и раздельно сказал, что девочку зовут Идой, фамилия у нее — Сухомлинова и он настоятельно просит — он даже пристукнул кулаком по кафедре — не обижать ее. Девочка была маленькой, хрупкой, горбившейся от тяжести большого портфеля; она испуганно жалась поближе к классному руководителю, и темные глаза ее под стеклами очков мерцали, казались неестественно большими.
Едва девочка села впереди меня на свободное место, а математик склонился над классным журналом, как из задних рядов очень теплым, дружеским голосом ее позвали:
— Кобылинова, эй, Кобылянова...
Говорившего кто-то поправил:
— Кобыблянова, дурак.
Новенькая сжалась и склонила лицо к парте, а черные завитки ее волос задрожали, как от легкого ветерка.
Математик поднял голову, и в классе стихло, но только он перелистнул страницу журнала, как из задних рядов выстрелили из рогатки. Железная пулька из толстой проволоки метко попала девочке под ухо, она громко ойкнула, схватилась рукой за шею, а в разных концах класса послышалось веселое фырканье.
Математик сразу все понял и закричал:
— Кто?! Кто стрелял?! — лицо его налилось кровью.
Под его взглядом класс притих, а он все смотрел и смотрел на нас, причем, как показалось мне — смотрел с презрением.
А после звонка, когда все гурьбой ринулись в коридор, кто-то крикнул:
— Эй, четырехглазая!
Ида робко оглянулась на оклик, и этим как бы утвердила за собой кличку.
К доске она выходила всегда хорошо подготовленной, но отвечала урок тихим голосом, точно чего-то стесняясь; робко вела себя и на переменах, не бегала вместе со всеми, больше жалась к стенам коридора, а в нашем классе тихонь не любили, и вскоре ребята отравили новенькой жизнь: не пропускали случая подставить ножку, стрельнуть в спину из рогатки или плюнуть из трубочки жеваной бумагой...
Особенно приставали к новенькой ребята из заречной части города, где за годы войны на большом пустыре вырос барачный поселок. Зареченских у нас училось трое, они были самыми хулиганистыми и верховодили в классе; их отличала крепкая спаянность, в драке они тесно держались друг за друга, а главарь троицы, Витька Баранов, которого они называли Витьком, казался и совсем отчаянным человеком — он курил, носил сапоги с отвернутыми голенищами, а в вороте рубашки синели полоски матросской тельняшки; эти ребята так запугали Иду, что она при виде их съеживалась и на переменах сидела в классе, а не выходила в коридор.
С самого начала травли я жалел новенькую и пытался за нее заступиться. Но чем я мог помочь Иде? Хотя я рос здоровым и крепким, все же при первой же стычке с зареченскими они так сильно наподдавали мне, что дома бабушка, выспрашивая, откуда у меня синяки, грозилась пойти в школу, все узнать у классного руководителя и устроить в школе скандал. Я стал приходить в школу к самому звонку, на переменах читал и почти ни с кем не разговаривал, а после уроков сразу собирал тетради и книги в портфель и уходил, а зареченские посмеивались мне в спину.
Но вот как-то спускался я после уроков в раздевалку. По лестнице, оттолкнув меня к перилам, шумно пробежали зареченские; в вестибюле они врезались в толпу школьников, всех расталкивая и прорываясь к вешалке.
На пути им попалась Ида.
— Четырехглазая, посторонись! — крикнул один.
Второй с размаху хлопнул девочку по спине потрепанной сумкой, а Витек еще и сильно ударил ее ребром ладони по шее.
Ида чуть не упала и замахала руками, стараясь сохранить равновесие. Ее подтолкнули, теперь случайно, и у нее сорвались очки, упали на пол; она нагнулась и близоруко, беспомощно, зашарила руками по полу, отыскивая очки, но все никак не могла найти, а школьники сбегали и сбегали с лестницы, и кто-нибудь вот- вот мог наступить на очки и раздавить стекла.
Быстро спустившись в вестибюль, я поднял очки и подал девочке:
— Вот они... Возьми.
Сильно щурясь, она затравленно посмотрела на меня.
