только, я думаю, понятие жизни значительно шире... Думала, тебе надо учиться, чтобы полнее раскрыться, выразить себя...
— Выразить? Хорошо, понимаю тебя: раскрыться, себя выразить. Оперный театр откроется — и пойду туда петь. Разве нельзя и без консерватории себя выразить, стать настоящим оперным певцом?
— Конечно, можно. Кто говорит?.. Но зачем надо было тогда огород городить?
— Извини, но это была твоя затея. Это ты меня вез подталкивала, чтобы я под старость ходил в студентах, — он посмотрел на нее с подозрением. — А зачем? Почему тебе так хочется меня спровадить? Решила пожить врозь? Скажи прямо.
От удивления мать даже рот приоткрыла:
— Да я как-то, знаешь ли, о себе и не думала. Как тебе лучше... — и засмеялась: — Надо же вот так все взять и перевернуть.
Задумалась, посидела молча, а потом сказала так, словно все еще продолжала удивляться:
— Совсем о себе не думала. Как тебе лучше хотела.
3
Повестка из военкомата пришла немного раньше, чем я ожидал. Дежурный офицер за столиком с тремя телефонами взял ее, прочитал и посмотрел на меня как-то остро, с любопытством. Но тут же напустил на лицо равнодушное выражение, отдал повестку: «Проходи. Тебя ждут в кабинете военкома». И я пошел по мягкой ковровой дорожке в глубину коридора, недоумевая, зачем понадобился самому полковнику. В пустой приемной было светло, круглые шляпки гвоздей на обитой черной кожей двери ярко блестели.
Помедлив от волнения, я потянул на себя дверь:
— Можно? — и растерялся, увидев в кабинете не полковника, а постороннего мужчину в штатском.
Он стоял у окна, заложив руки за спину, и внимательно рассматривал что-то во дворе. На мой голос медленно повернул голову: похоже было, заинтересовался и тем, кто вошел, и не мог оторвать взгляда от происходившего там — во дворе за окном.
— Володя Согрин? — спросил мужчина.
Я смущенно пробормотал:
— Дежурный офицер сказал — здесь меня ждут...
— Заходи, Володя, — сказал мужчина и твердым военным шагом прошел к столу.
Вдоль одной стены кабинета по-солдатски ровно выстроились в ряд дубовые стулья на крепких ножках и с прямыми высокими спинками, на такой же стул сел и мужчина в штатском, а мне, широко поведя рукой — выбирай любое, — показал на два кожаных кресла, с другой стороны стола:
— Садись. Нам надо поговорить.
Едва я сел в мягкое кресло, как сразу утонул в нем: показалось — провалился на его податливом сиденье чуть не к самому полу. Мужчина от этого словно высоко вознесся на своем стуле, а поверхность стола уже не просматривалась, но я еще раньше заметил на столе, за массивным письменным прибором из серого мрамора, папку с жирными черными буквами: «Личное дело», — и коробку с папиросами, небрежно брошенную на эту папку.
Достав папиросу, мужчина принялся разминать ее, а коробку протянул мне.
— Закуривай, если хочешь.
— Спасибо. Не курю, — отказался я.
Он одобрительно покивал, прикурил, задумчиво пустил к потолку струйку дыма и неожиданно спросил:
— Отца давно видел?
— Прошлым летом. Каждый год к нему езжу, — ответил я, недоумевая, зачем ему это надо знать.
— Очень, хорошо, что отца не забываешь. Он у тебя человек что надо. Замечательный человек. Я ведь его хорошо знаю. Да, да... Я и тебя знаю, сразу признал, как в дверях увидел, — засмеялся, заметив мое удивление. — Ты-то, конечно, помнить меня не можешь: я видел тебя совсем маленьким — от горшка два вершка. Я с твоим отцом в одном отделе работал, пока его не перевели под Ленинград. В гостях у вас бывал. Во время войны с твоим отцом: тоже встречался. — На какой-то миг мужчина вдруг ушел в себя и так глубоко задумался, что стряхнул пепел мимо пепельницы, — Выходит, ты почти что по его стопам решил пойти. Это похвально. Уверен, настоящий офицер из тебя получится. Только вот, понимаешь, хотел я с тобой посоветоваться...
А я уже не спускал с него глаз. Товарищ отца — это кое-что значило! Крупное лицо с твердым подбородком успело хорошо загореть, загар подчеркивала крахмальная белизна рубашки, плечи у него были широкими, от него веяло силой, и я подумал: именно такими и помнились все друзья отца, которых видел в детстве.
Он полистал папку с личным делом, разворошив все документы и справки, собранные мною за лето, и вновь задумался. Рассеянно протянул коробку с папиросами:
— Кури вот...
— Не курю я. Спасибо.
— Да, да, правильно. Ты говорил, — он усмехнулся. — Надо же, совсем забыл.
Опять поворошил в папке документы, отыскал мою автобиографию и твердо положил на нее ладонь:
— Разговор будет серьезный, как у мужчины с мужчиной. Только между нами, чтобы никому ни гугу... Строго говоря, я сейчас делаю нарушение, но делаю сознательно, потому что мне не хочется, чтобы из-за пустой формальности у сына моего боевого товарища получились осложнения. Пойми, Володя, меня правильно, — он поморщился так, словно разговор был ему очень неприятен. — Если бы от меня все зависело... Но твои бумаги многие будут рассматривать — такое уж ты выбрал училище. И что же они увидят? Отец — полковник. Чекист. Мать — ответственный работник горисполкома. Прекрасно! Но вот зачем-то ты написал, что ее во время войны арестовывали, хотя обвинение с нее сняли. Главное же, отчима зачем-то припутал...
Еще не успев сообразить, я непроизвольно сказал:
— Это же правда.
— Правда. Конечно, правда. Не спорю. Но все остальное разве не правда? Тоже правда, причем ее основная часть. Не хотелось бы мне, чтобы малая часть заслонила большую...
Смысл слов стал доходить до меня:
— Вы хотите сказать...
— Да, это самое я и хочу сказать, — товарищ отца с легкостью прочитал мои мысли. — Не стоит ли тебе переписать автобиографию? Как считаешь?
Внимательно посмотрел на меня и добавил:
— Все, разумеется, останется между нами.
Не знаю, за себя не ручаюсь, чем бы закончился разговор, если бы я не оказался косвенным образом к нему подготовленным: едва он завел речь о двух правдах, как я вспомнил директора школы. Он вел у нас литературу, и в десятом классе, когда мы писали сочинение, решающее за первое полугодие, вместе с литературными темами задал и свободную: «Облик родного города». Город я знал и любил, поэтому решил о нем написать. Лирическим было начало этого сочинения. Если подняться в самолете над городом, писал я, то не сразу можно охватить его взглядом — так он разросся. И не за долгие десятилетия он вырос, а за короткий срок, в который не уложится и моя, пока еще небольшая жизнь; я хорошо помню город почти сплошь деревянным и тихим, но теперь он тянется к небу высокими каменными домами, а на улицах много машин, в разные направления бегут, погромыхивая по рельсам, трамваи, мягко катятся по асфальту дорог троллейбусы... Растет город за счет новых заводов, отсюда и своеобразие его нынешнего облика: присмотритесь из окна самолета, и вы увидите — он словно на островах раскинулся. Сам город, его центр, а по разные стороны — за пустырями, за болотцами, за сосновыми рощами и березовыми колками — новые районы возле заводов. Иногда в пустыри вклиниваются пахотные земли близлежащих колхозов, а у дорог, у трамвайных рельсов, соединяющих районы, так густо растет трава, что кажется, она скоро захлестнет их,