Впрочем, игра эта скоро ей надоела. Она забыла о курах, да и вообще больше ни за что в хозяйстве не бралась.
Теперь у жены был отдельный кабинет, и она самозабвенно занималась, словно наверстывала упущенное время: сидела по вечерам за письменным столом, обложившись книгами, листала их, шурша страницами, делала пометки; лишние книги сбрасывала под стол, в ноги. Иногда Андрей Данилович осторожно заглядывал в кабинет: одну половину ее лица розово освещала из-под абажура настольная лампа, и волосы на голове, пронизанные светом, казались пушистыми, легкими; в тени неосвещенной стороны волосы были другими — тяжелыми и темными, точно смоченными водой.
Не изменилась она и после защиты кандидатской диссертации: стала подумывать о докторской и все так же часто сидела по вечерам за столом.
Но иногда Вера на несколько дней забрасывала занятия, не подходила к столу, не листала книги. В доме становилось шумно и по-особенному весело. Она возилась с детьми, на нее находил стих помогать на кухне матери, она тормошила Андрея Даниловича и заигрывала с ним, как девушка; он тоже дурачился и в такие дни вел себя так, словно она еще не жена ему и он только-только за ней ухаживает.
Когда обставляли Вере кабинет, то твердо договорились: детям туда вход будет заказан. Но Соня с молчаливым своим упрямством быстро нарушила этот принцип. Она вообще росла удивительной девочкой: помнится, устроили ее в детстве в садик, он отвел ее утром, а вечером воспитательница сказала, что Соня весь день простояла, заложив руки за спину, в углу за кадкой с большим фикусом — ни голод, ни уговоры, ни другие дети не помогли ее оттуда вытянуть.
Утром на следующий день Соня без возражений собралась в садик, а вечером он уже вместе с Верой пошел за ней; оказалось, повторилась та же история. Она даже на горшок не просилась.
— Как хотите, дорогие родители, но нельзя ее водить в садик, — сказала воспитательница. — Бывают такие дети, и нельзя их травмировать.
Вера согласилась:
— Да, действительно попадаются...
Так Соня в садик и не ходила — хорошо, что за ней было кому присматривать.
Кабинет матери почему-то очень ей полюбился: во время вечерних занятий Веры она тихонько приоткрывала дверь и останавливалась на пороге, молча смотря в сторону матери.
— Сонечка, не мешай, — скажет Вера.
Дочка уйдет, походит по дому и вновь приоткроет дверь кабинета.
Вере однажды стало жалко ее, и она сказала:
— Заходи, что же ты...
Соня забралась с ногами в кресло и молча просидела в нем весь вечер.
С тех пор вход в кабинет был для нее полностью открыт. Жена говорила:
— Она мне совсем не мешает. Наоборот — помогает сосредоточиться.
Незаметно для всех Соня оборудовала в закуточке между книжным шкафом и креслом себе уголок для игр: часами могла там молчаливо играть, не мешая матери заниматься. Уже во втором классе характер ее игрушек резко изменился: она поставила в уголок детский шкаф и наклеила на его дверце из красной бумаги крест; в шкафу хранились бинты, старый, треснувший шприц, коробочки из-под лекарств... Загадкой осталось для всех, откуда Соня принесла Айболита в белом халате и тоже вот с красным крестом на руке.
Вскоре Андрей Данилович стал замечать, что жена могла, забыв про свои занятия, долго разговаривать с дочкой в кабинете: Соня всегда слушала ее как-то по-взрослому — сосредоточенно хмурясь.
Школьницей, а потом и студенткой, она очень любима заниматься за столом матери, если кабинет был свободен.
Зато Колю туда явно было нельзя пускать: мальчик рос крепким, подвижным — все бы там перевернул за одну минуту. Андрей Данилович и его теща всегда следили за ним, старались вовремя перехватить, если он туда направлялся. Затем и Соня стала хранительницей покоя матери: если мальчик, расшалившись, внезапно врывался туда, то она вставала на его пути каменной преградой.
В конце концов мальчик полностью уяснил, что ходить в кабинет ему не разрешается.
В какой-то мере Андрея Даниловича это даже радовало: сын почти всегда был рядом с ним. Но вот что он сумел ему дать в детстве? Почему-то остро запал в памяти, казалось бы, незначительный случай... Утром, собираясь на работу, он решил по пути отвести Колю в детский сад, заставил быстро его одеться, а потом они вместе пошли на кухню. На окне там висела тюлевая занавеска, и по ней, цепляясь коготками, бегал мышонок, неизвестно как на нее попавший: спрыгнуть на пол он, видимо, боялся — занавеска поднималась над полом довольно-таки высоко.
Андрей Данилович схватил совок и хотел тут же прихлопнуть мышонка, но Коля закричал:
— Папа, не бей его, он такой красивый: серенький и глазки красненькие...
Мелькнула мысль о воспитании в душе ребенка доброты, ведущей к гуманности, и он взял со стола чистую кастрюлю, аккуратно стряхнул в нее с занавески мышонка и выпустил его из кастрюли в сени, где мышонок сразу же побежал за ларь — к какой-то дырке в свою нору.
— Хорошо, что кот где-то шляется, — сказал Андрей Данилович. — А то бы мигом его сожрал.
— Как... сожрал? — изумился мальчик.
— А просто: аам — и нет. Проглотил бы и хвоста не оставил. Ему что, мурлу усатому. Для него законы не писаны.
Они пошли рядом по улице. Обычно Андрей Данилович за руку Колю не брал: любил, когда мальчик старался идти, как и он, ступая с тяжеловатой, размеренной силой.
О чем-то он тогда задумался, глубоко ушел в свои мысли и вдруг — как удар по затылку — резкий, визгливый скрип тормозов.
Он встрепенулся и увидел такую картину: на противоположный тротуар въехал колесом грузовик, вблизи машины куда-то торопится с палкой Коля, а от него, задрав хвост, прыжками улепетывает большой рыжий кот.
— Стой, бандюга! — закричал сыну Андрей Данилович. — Голову откручу!
Догнал его в три прыжка, схватил на руки, ругаясь:
— Я тебе покажу... я тебе покажу, как по дороге за котами с палкой гоняться! — и поскорее понес его подальше от матерщины шофера.
Коля сидел на руках какой-то притихший, с отрешенным взглядом.
— Что, машины испугался? — спросил он сына.
— Не-е... — мотнул тот головой.
— А-а, понимаю, на папу обиделся, что голову обещал открутить или бандюгой назвал? Так это я пошутил. Обиделся, да?
Сын опять мотнул головой:
— Не-е...
— Так что же ты у меня на руках таким истуканом сидишь, будто тебя по голове дубиной пришибли?
— А так...
Только много позже Андрей Данилович понял: сын очень задумался тогда над странным противоречием слов и поступков отца в то утро.
В школе Николай учился неровно: то шли подряд одни двойки, хоть глаз не подымай от земли из-за такой бездарности сына, то косяком начинали валить пятерки... Любил он туристские походы, спорт, но тоже странно: то занимался боксом, то прыжками в высоту, то игрой в волейбол...
Когда заканчивал десять классов, то все гадал — куда же ему поступить дальше учиться?
Выбрал он автотракторный факультет политехнического института.
Скоро стало понятно, что конкурса Николай не выдержит. И здесь кто-то посоветовал скорее забрать документы и отнести в финансово-экономический институт. Николай было запротестовал.
— Туда одни девчонки поступают.
— А экономист сейчас самой главной фигурой в стране становится... — увещевал сына Андрей Данилович.
И чего он пугал армией сына? Даже странно это — в высшей степени. Сам бы небось, если бы не ранения, так служил бы в армии до самой пенсии... Войны, конечна, он ему совсем не желал. Но зачем было,
