надел его и почувствовал себя мужчиной. А еще отец подарил мне пару военных кожаных меховых варежек с отделением для указательного пальца, на случай стрельбы.
Когда в конце октября выпал первый снег, я надел пальто с варежками и вышел гулять во двор. Белый снег, чистый морозный воздух, пахнувший почему-то арбузом, выгнали детей из квартир. Они высыпали из домов, играли в снежки, лепили снежных баб, строили крепость. Мы все будто опьянели: визжали, кричали, толкались… Под тонким слоем снега, когда мы накатывали его на ком, оставалась полоса мокрой земли. Снег мало-помалу весь скатался в рукотворные сооружения, которые возвышались белыми островами среди серой грязи. Но мы этого не замечали, мы кричали, толкались и падали, и никто не думал о том, что падать приходилось уже в липкую грязь.
Часов около десяти вечера родители стали звать домой детей, одного за другим. Мы с моим другом Толиком уходили последними, с великим сожалением. Кончился красивый белый день, полный чудес и щенячьего веселья. Мы поднимались по освещенной лестнице, я – на третий этаж, Толик – на пятый. И только тогда я вдруг обратил внимание на пальто. О, ужас, моё новое пальто стало грязным и мокрым! Я сказал: «Толик, ты иди, а я хоть немного почищу одежду». Пробовал трясти, тереть варежкой, но грязь только глубже впитывалась в толщу ткани.
Обессиленный и растерянный, сел на ступеньку, и вдруг меня пронзила ужасная мысль: всё, больше не будет радости и смеха, летающих снежков и штурма крепости с раскатистым «ур-р-ра-а-а!» Сейчас рассерженные родители меня изобьют, станут долго и жестоко ругать, всячески унижая. Придется снова ходить в девчоночьей шубе с короткими рукавами, а пальто почистят и повесят в шкаф до тех пор, пока я не научусь вести себя по-взрослому.
В те тревожные минуты огромное черное горе парализовало меня. Будущее представлялось длинной похоронной процессией, когда скорбящие медленно идут за гробом и рыдают, отчаянно и безутешно, потому что тот, кто лежит в страшном красном ящике, уже никогда не встанет, не улыбнется и не увидит белый снег. В те минуты мне вдруг самому очень и очень захотелось умереть, чтобы прервать бесконечную цепочку тоскливых черных дней. Я даже привстал и хотел сбежать вниз, чтобы там, в пустом дворе, в пустом городе найти способ умереть как-нибудь не очень мучительно, поскорее.
…В этот миг скрипнула наша дверь, открылась, и на пороге вырос силуэт угрюмого отца.
– Понимаешь, пап, там было так весело! Белый снег, снежная баба, крепость, снежки!.. Мы все смеялись, толкались и падали!..
Я не заметил, как с испуганного шепота перешёл на отчаянный звонкий крик. Отец затащил меня в прихожую, захлопнул дверь, прижал меня к мягкой кожаной обивке и спокойно сказал:
– Ничего страшного. Раздевайся и ступай ужинать. Пальто мама почистит. Сын, это всего лишь одежда. Понимаешь? Ты еще столько износишь её, изорвёшь и выбросишь. Это всего-то шмотки. Е-рун-да.
Мама спокойно и молча приняла из моих рук шапку, пальто, брюки и тихо сказала:
– Умойся и вымой руки. На кухне на столе пельмени. Поешь.
В ванной я пустил сильную струю воды и дал волю слезам. Только что я готов был умереть от страха и позора, а меня простили и даже не отругали! Минуту назад казалось, что жизнь кончена, а впереди только мрак и тоска – но меня простили!.. Я смывал грязь с черных рук, смывал грязь, пот и слезы с лица и как страшную клятву повторял: «Никогда в жизни я не буду ругать и бить детей! Никогда! Детей буду только любить и прощать им все шалости, прощать все ошибки. Вот так!..»
С того вечера я изменился. Понял, как люблю родителей, друзей, учителей, соседей. Я старался быть аккуратным, добрым и трудолюбивым. Раньше я посмеивался над детьми младше меня и гнал их от себя. С того дня я их стал опекать. Помогал им, защищал от хулиганов, разнимал драки. Изучал их поведение и понял очень важную вещь – они лучше меня, искренней, веселей и добрей… Наконец-то я перестал стыдиться быть добрым, заботливым сыном. Старался понять и простить родителей, друзей, детей, стариков – всех. Это оказалось очень интересным занятием – изучать людей, чтобы понять и простить. Мама сказала, что я стал быстро взрослеть. Я стал жить интересно и насыщенно. Как любил говорить отец: «Жизнь стала приобретать вкус!»
Мне самому, признаться, было очень интересно с детьми. Вместе с ними я восторгался тем, мимо чего так бессердечно проходил раньше. Пришлось узнать и выучить множество названий цветов, деревьев, улиц, зданий и народностей – о чем спрашивали дети. А вечером после ужина мы ходили провожать солнце. Устраивались на теплом песочке пляжа, прижимались спинами к нагретому камню набережной и зачарованно наблюдали, как солнечный диск, небо, море, облака, камни и песок меняют цвета от нежно-золотистого до пурпурного и обратно. И в эти минуты не только непоседа-Света, не только завсегдатаи питейных заведений на набережных и вечно орущие торговцы, но и вся природа затихала и, затаив дыхание, наблюдала за вселенской солнечной феерией.
Однажды Апостолос остановил машину у скульптуры «Мацеста». Казалось, голова девушки высечена в скальных плитах вручную. Мне всегда казалось, что это древнее языческое изваяние, но согласно табличке, скульптуру воздвигли в 1967-м году. Дети стояли, пораженные красотой и циклопическими размерами гранитного лица, опутанного колючей ежевикой.
– А почему она такая каменная? – спросила неугомонная Света.
– Она не всегда была такой, – сказала Даша с педагогической ноткой в голосе. – Девочка была такой же непоседой, как некоторые. Её просили успокоиться, стать послушной, но она продолжала бегать и прыгать где ни попадя,