Долго звонил и стучал я в дверь. Наконец, своим ключом открыл замок и вошел в дом Игоря. В гостиной в придвинутых друг к другу креслах сидели он и она, взявшись за руки. Полузакрытые глаза смотрели в окно, в бесконечную даль. На лицах застыло таинственное выражение – такое изредка фиксирует фотоаппарат: человек или начинает улыбаться, или заканчивает, возвращаясь к серьёзному состоянию. Улыбка едва заметна, продолжает тлеть затухающим угольком в уголках губ и глаз.
В этой крошечной точке огромной вселенной поток времени остановил своё журчание и разлился в безбрежное море вечного покоя. Эта непривычная тишина окутала меня, заполнила, мягкой настойчивой рукой усадила на стул и держала за плечи в неподвижном созерцании двух человеческих лиц, на которых лежал золотистый отсвет заката. Души этих людей выпростались из тесного кокона тела, расправили крылья, взлетели и понеслись прощаться с близкими, теми, кто их любил и теми, кого любили они сами.
Я чувствовал их легкие дружеские касания, словно теплый ветерок скользил по лбу и щекам. Глубиной сердца слышал слова утешения и тепло их любви, которое изливалось из центра груди и затопляло меня всего без остатка. Пожалуй, впервые в жизни рядом с умершими людьми ни тоска, ни печаль, ни чувство утраты не давили на меня свинцовой тяжестью. Здесь, в этой тихой комнате, меня осенило счастье таинственного радостного покоя, которое наступает после завершения трудного пути, когда ты после теплой ванны и вкусного обеда сидишь, завернувшись в махровый халат, с тонкой фарфоровой чашкой зеленого чая в руке и просто безумно радуешься окончанию удачного дня и предчувствуешь скорое погружение в чистую постель, пахнущую горной свежестью.
Вдруг из открытой форточки пахнуло прохладным ветерком, будто невидимая рука смахнула что-то с комода. Нечто прозрачное, как крылышко большой тропической бабочки слетело, превратившись в пластиковую обложку диска «Le roi est mort! Vive le roi»[2] группы «Enigma» и плавно упало прямо в мои ладони. Я положил его на колено, рассмотрел – поверх зачеркнутых французских слов фломастером надписано по-русски: «Созерцатель ушел. Да здравствует Созерцатель!»
А вечером после похорон от поминального застолья отделился элегантный господин в темно-синем костюме, подошел ко мне и полушепотом сообщил, что согласно завещанию покойного эта квартира и всё, что в ней находится, переходит в мою собственность. Так я стал созерцателем.
Игорь с Лидией непрестанно готовились к этому переходу в вечность. Они в последние дни часто исповедовались и причащались, раздавали долги, написали завещание и у всех людей, с которыми общались, просили прощения и молитв. Каждый раз на поминальной молитве от прочтения их имен словно вспыхивали веселый огонек в моем сердце, проносился ласковый ароматный ветерок и на глаза накатывала прозрачная слеза. Этот миг мы проживали вместе, совсем рядом друг с другом, и обычный человеческий страх смерти улетучивался, оставляя в душе предчувствие скорой встречи с моим другом и его прекрасной подругой. Как, должно быть, красивы и светлы они там, в блаженных райских садах!
Но прошла сороковая ночь. Блеснула прощальным светом полуночная заупокойная молитва, когда я будто видел сияющего Христа, раскрывшего объятья Игорю и Лидии, услышал дивные слова: «Придите ко Мне возлюбленные Мои, войдите в блаженство вечное».
Проводил своих самых близких и… загрустил. Внезапно навалилось чувство одиночества. Я носил в себе это горькое чувство и днем и ночью, в пустой квартире и в толпе прохожих. Мне это не нравилось, умом я понимал, что тоска одиночества коренится где-то в области эгоистического саможаления. Понимал, но ничего поделать не мог. Обращался к священнику, он мне сочувствовал, просил изо всех сил хранить мир в душе, отпускал грехи, мне на несколько часов легчало, но потом все возвращалось. Ночами стоял на коленях, потом устало сидел в кресле и часами смотрел на лики Спасителя и Пресвятой Богородицы. Смотрел и молча умолял снять с души эту тяжесть, чувствуя, как
