Проснулась она оттого, что их возок остановился. Услыхала голоса, скрип снега под ногами. Знакомый голос кучера Ильи объяснял:
— Чьи? Да барина Урасова мы. Пуховские…
А другой голос, сердитый, раздраженный, спрашивал:
— Какого еще Урасова? Из какого там Пухова?
Дуня подивилась: да как же так — не знать барина Федора Федоровича Урасова! Да возможно ли сие?
Тут появился Григорий Потапович Басов, вылез из вторых саней. Стал растолковывать: и кто они, и зачем прибыли в Кусково.
— Ладно, — сказал здешний человек. — Пойду к Вороблевскому. Он должен знать.
И ушел. А Верка сказала:
— Вот бы поглядеть на здешние места… Интересно.
— А чего интересного? — спросила Дуня.
— Да про Кусково говорят, что тут такие диковины, каких нигде более не сыщешь…
— Ну-у? — удивилась Дуня и принялась дышать на стеклышко, покрытое толстым слоем инея. Хорошенько поскребла иней ногтем, попристальнее глянула, но увидела только фонарь, который висел на длинном шесте. Фонарь был похож на те, которые висели и возле их Пуховского театра. Фонарь как фонарь, ничего примечательного. Только сильно этот фонарь раскачивал ветер, и по стене дома от него ходили летучие тени. А кругом было уж очень темно, ни зги не видно. Какие там чудеса разглядывать!
Но был бы сейчас даже день, вряд ли удалось Дуне что-нибудь увидеть в Кусковском парке. Все было под снегом. И знаменитые кусковские пруды, по берегу которых летом расхаживали розовые фламинго, павлины с пестрыми хвостами и черные лебеди. И птичник с золоченым ястребом на верхушке. И оранжереи с лавровыми и померанцевыми деревьями. Итальянский домик, где собраны были драгоценные картины старых мастеров, голландский домик, весь в пестрых изразцах, грот морского бога Посейдона, украшенный перламутровыми раковинами, и все остальные чудеса, какими полным-полно было поместье Шереметева — все сейчас было закрыто, заколочено, убрано до лета. Только большой дом сиял огнями — там пировали графские гости и сам граф.
Возле театра неярко горели фонари. Ветер их раскачивал, и в лучах этого неяркого света вихрем носились тучи снега.
Видно, закат не обманул — началась метель…
Глава четвертая
В театре
Наконец снова послышались голоса. Басов спросил:
— Ну? Узнал? Куда нам?
Тот, который ходил узнавать, ответил:
— Вороблевский приказал, чтобы на верхнюю галерейку…
Люди Урасова нехотя, один за другим, стали вылезать из саней. Восемь девушек и примерно столько же парней.
А метель уже разбушевалась в полную силу. Ветер гнал тучами снег, то вздымая его ввысь, то завихряя понизу крутыми воронками.
Дуня, шагнув из возка наружу, попала словно в снежный круговорот. Вмиг ей залепило все лицо колючими, цепкими снежинками. Утерлась и стала искать глазами среди приехавших Петрушу Белова. А он стоял тут же. Ее поджидал. Дорогой, видно, шибко замерз: ногами притопывал и колотил рука об руку. Как не замерзнуть в такую метель? Одежонка-то на нем жиденькая, на рыбьем меху.
Увидев Дуню, шепнул ей:
— Не озябла?
— Нет, ничего. Ты-то как?
О себе Петруша ничего не сказал, с беспокойством спросил про сестру: не шибко ли кашляла Фрося, пока ехали?
— Шибко кашляла, — прошептала Дуня. — Ой, шибко… Петруша понурился и отошел.
Поодаль, рядом с Басовым, стоял и Антон Тарасович. Этот был на себя не похож. Поверх заячьего тулупчика накрутил на плечи какую-то шаль. Тоже, видно, промерз до костей.
Повели их в театр, но только не через парадный ход, возле которого раскачивались на цепях большие восьмигранные фонари, а по боковой лестнице — темной, крутой и узкой. Девушкам было приказано идти на левую галерейку, а мужчин-актеров вместе с Басовым послали на правую сторону. Так уж было заведено в Кускове: актеры и актерки не могли находиться в одном помещении. Разрешалось им быть вместе лишь на репетициях или на сцене во время спектаклей.
Уходя на правую сторону с пуховскими актерами, Басов строго и внушительно сказал девушкам:
— Чтобы все было чинно-благородно, а то… — и погрозил им большим заскорузлым кулаком.
Девушки гуськом стали подниматься по крутым узким ступеням. Кто-то из здешних, в ливрее, на которой поблескивали золотые галуны, шел впереди и светил им. Он высоко над головой поднимал тяжелый канделябр с одной горевшей свечой.
Поднявшись с девушками на висячую галерейку, чуть ли не под самым потолком, лакей в ливрее сказал наставительно:
— Скамейку видите? Вот и садитесь. Соберутся господа, их сиятельство граф подаст ручкой знак, тут все и начнется. Понятно?
— Дуракам, может, сего и не уразуметь, а мы, слава тебе господи, дурами не родились! — бойко отчеканила в ответ Надежда Воробьева.
— Ишь ты дерзкая, — заметил здешний, кусковский, и поднес канделябр со свечой к самому лицу Надежды.
— Да уж какая есть! — снова с бойкостью отрезала ему Надежда.
Когда лакей с золотыми галунами ушел с галерейки, он и свечу унес. Девушки остались в темноте. После огонька, хоть и слабенького, все будто разом ослепли: ничего не видно. Да разве в такой тьме сыщешь скамью-то?
Однако, шушукаясь, посмеиваясь и толкаясь, скинули с себя шубейки и ощупью кое-как расселись рядком, тесно прижавшись друг к дружке.
Вышло так, что Дуню запихнули в самый угол галерейки. И как Дуня ни старалась придвинуться вплотную к резным перильцам, идущим по краю, никак этого ей не удавалось сделать. К тому же была она загорожена от всего какой-то тяжелой драпировкой, висевшей справа. Да и на скамье ей достался самый кончик. Того и гляди, соскользнешь и сковырнешься на пол. Пришлось встать на ноги.
Но когда ее глаза привыкли к темноте, когда она немного огляделась, то заметила внизу, чуть наискось от себя, полосу неяркого света. А приглядевшись, поняла, что сцена находится прямо перед ее глазами, что полоска света пробивается именно из-под опущенного занавеса, стало быть, ничто не помешает ей увидеть спектакль.
А что стоять придется? Подумаешь! Авось ноги-то не отвалятся.
Да, сцепа была прямо перед нею, прямо перед ее глазами. И оттуда, приглушенные занавесом, доносились голоса: то громкие, повелительные, то смиренные и робкие. Доносились оттуда и разные другие звуки — какой-то стук, какой-то звон, и шелест дождя, и раскаты грома…
Видно, там, за тяжелым спущенным занавесом, шли последние приготовления.
Вдруг Верка чуть ли не на весь зал громко зашептала:
— Господа, господа идут… Ой, девки, гляньте, явилися! Надежда Воробьева поскорее рот ей ладонью закрыла:
— Тише ты! Не срамись, дуреха… Какие господа? Лакеи это. Станут тебе господа канделябры тащить. Как же!
— Батюшки, — не унималась Верка, — да сколько же их? Лакеев-то? Почитай, десяток, не меньше…
