принимались Берлином в расчет.
Однако гораздо серьезнее задумывались в имперской канцелярии над другой проблемой — проблемой, которая мучила не одно поколение генштабистов, начиная с Мольтке-старшего. Это была роковая проблема «войны на два фронта». Над ней ломали голову Бисмарк, Мольтке, Шлиффен, Людендорф, Сект, Тренер, Бек — и не один день. В частности, германские генералы — какой ограниченной ни была их способность извлечь уроки из поражения в первой мировой войне — все же не могли не прийти к выводу: война на два фронта означает поражение Германии. Ганс фон Сект писал: «Говорят, что граф Шлиффен сказал в свой смертный час: укрепляйте мое правое крыло. Мы также призываем германских политиков: обезопасьте только тыл!»[50]. Это же твердил Людендорф, об этом писали генерал Гофман и военный министр Тренер, а Гитлер и его будущие генералы мотали это себе на ус.
При составлении стратегического замысла второй мировой войны нацистское политическое руководство и генеральный штаб прилагали все усилия, чтобы избежать одновременной войны на два фронта. Строя планы агрессии, Гитлер все время стремился обеспечить себе тыл и использовал с этой целью все возможные средства политического и военного шантажа. Но перед нацистской Германией проблема «двух фронтов» стояла куда сложнее, чем перед Германией кайзеровской. Для кайзера вопрос шел о географических фронтах, для Гитлера — о географических и социальных. В 1914 году мир был социально единообразен, в 1938 году в нем уже противостояли друг другу две социальные системы. Кайзер был озабочен лишь «местом под солнцем» для своей империи. Гитлер же, кроме того, рассматривал себя в качестве мессии международного антикоммунизма. Однажды, когда фельдмаршал Кейтель беседовал с Гитлером о планах войны, фюрер сказал, что его миссия — уничтожение коммунизма[51].
Какие же средства были пущены в ход для осуществления этой преступной миссии?
Дипломатическая предыстория операции «Барбаросса» — прямая функция ее социальной предыстории. То, что стало целью германского и международного империализма после 1917 года — борьба против первой в мире страны социализма, — находило свое конкретное выражение в различных формах в различные периоды. Но если говорить о событии, которое в решающей степени определило судьбы мира в Европе и сыграло поистине роковую роль в процессе «акселерации» гитлеровской агрессии, то таким событием, несомненно, было Мюнхенское соглашение четырех основных стран капиталистической Европы — Германии, Италии, Англии и Франции, заключенное в сентябре 1938 года.
Оговорим с самого начала: соглашение можно считать не только «европейским», но и «глобальным» в сфере международного капитализма, поскольку Соединенные Штаты были, если можно так выразиться, его невидимым участником. Недаром американское правительство сочло нужным незадолго до сентября 1938 года послать в Прагу своего специального представителя — посла в Берлине Хью Вильсона, который разъяснил чехословацким политическим деятелям, что они не должны рассчитывать на то, что США будут противодействовать германской экспансии в Европе. «Одно было бы важно, — поучал Хью Вильсон, — чтобы вы не преувеличивали антинемецкие настроения в США... Одно дело — декларации о симпатии к Чехословакии, другое дело — желание вступать в войну... Нет никаких оснований думать, что американская нация поддержит политику военной помощи какому-либо европейскому государству...»[52].
И эти слова весили много. Недаром сразу после мюнхенского сговора президент крупнейшей американской монополии «Дженерал моторс» Уильям С. Кнудсен послал Гитлеру телеграмму с поздравлением по поводу :успешного» окончания встречи четырех[53]. А ведь девиз этой фирмы гласит: «То, что хорошо для «Дженерал моторс», хорошо для Америки». Видимо, именно поэтому «официальная Америка» приветствовала Мюнхен, а немецкий посол не случайно доносил из Вашингтона в Берлин: «Грандиозный дипломатический успех Германии на Мюнхенской конференции признают здесь все»[54].
В чем же секрет подобной реакции? Почему руководящие деятели тех стран, против которых столь недвусмысленно было направлено острие немецкой дипломатии, вдруг переменили фронт и вступили в сговор с ней? Почему они предали Чехословакию, хотя и понимали, что это не последний объект гитлеровских притязаний? Ведь даже за океаном были люди, которые понимали, что Гитлера не насытить Судетами. Так, 29 сентября 1938 года помощник государственного секретаря Дж. С. Мессерсмит направил государственному секретарю США Хэллу меморандум, в котором предупреждал: «Если в стремлении избежать войны, которой Гитлер угрожает Европе и всему миру, идти на слишком большие уступки, то мы увидим, что не приносим пользу миру, а делаем войну неизбежной»[55] .
Мессерсмит предупреждал далее, что выполнение Мюнхенского соглашения сделает Германию «хозяином Европы» и побудит ее к дальнейшим актам агрессии. Следовательно, в Вашингтоне — равно как в Лондоне и Париже — «знали, что творили». Но почему же творили? Ответ на все эти вопросы лежит в более глубоком смысле самого мюнхенского сговора, который на деле означал нечто гораздо большее, чем только согласие на отторжение части Чехословацкой Республики.
Конечно, Мюнхен был для гитлеровской Германии большим «дипломатическим успехом» на пути к достижению военных целей, которые себе поставила Германия. Но цели были не только военными, они были подчинены главной политической и стратегической установке нацизма и германского империализма — созданию максимально благоприятных условий для разгрома Советского Союза. А в число этих условий входило и создание самой широкой антисоветской коалиции против СССР.
Гитлеровская дипломатия давно работала в этом направлении, хотя и с переменным успехом. Ей не всегда удавалось соразмерять различные элементы агрессивной программы, поскольку эта программа, направленная на завоевание европейского и мирового господства, предусматривала 'действия не только против единственного тогда в Европе социалистического государства, но и против ряда капиталистических государств Европы. Как однажды достаточно определенно выразился член правления «Дойче банк» Иозеф Герман Абс, «надо исходить из того, что после войны Германия будет владеть Европой»[56]. Но это была «генеральная» цель, на пути к которой следовало пройти ряд этапов.
К 1938 году ситуация складывалась так, что по логике империалистических противоречий Германия вступала в конфликт с другими ведущими государствами Западной Европы — в первую очередь с Англией. Именно это обстоятельство доставляло Гитлеру немало огорчений. Недаром, отправляя в 1936 году Иоахима фон Риббентропа со специальной миссией в Лондон, Гитлер театрально воскликнул: «Риббентроп, привезите мне союз с Англией»[57].
Правда, уже тогда Гитлер сомневался в достижимости этой цели, сказав тому же Риббентропу, что «шансы на союз с Англией невелики и скорее надо рассчитывать на обратное». Но недаром гитлеровская дипломатия хвасталась тем, что делает «из невозможного возможное». Будучи в Лондоне, Риббентроп усердно дул в антикоммунистическую дуду, дабы найти отклик в сердцах своих английских единомышленников. И он был далеко не единственным в своих усилиях в те годы: Лондон посещали и глава судето-немецких нацистов Конрад Генлейн, и личный адъютант Гитлера капитан Видеман, и многие другие эмиссары Берлина.
Происхождение, смысл и последствия мюнхенского сговора достаточно исследованы в трудах советских историков, историков социалистических стран и прогрессивных историков Запада. Обширна и документация, посвященная этому периоду (укажем, в частности, на совместную публикацию, предпринятую министерствами иностранных дел СССР и ЧССР). Нас будет интересовать только одна сторона Мюнхена, а именно: роль антикоммунизма как движущей силы этого сговора и всяческие попытки сколотить на его базе широкую антисоветскую коалицию. Для этого мы обратимся не только к официальным дипломатическим переговорам между Англией и Германией, но и к довольно обширной
