Моя трудовая биография развивалась по-иному. Наверно мне на роду была написана егозливость. Юриспруденцию я избрал не по любви, а просто так. В детстве увлекся шахматами, как оказалось на всю жизнь. Окончив институт, не захотел оставаться в Москве и поехал в Ригу. Там работал адвокатом два года, выступал в шахматных соревнованиях и стал регулярно печататься в газете по шахматной тематике. Возвратившись в Москву, проработал в адвокатуре шесть лет, стал мастером по шахматам, (тогда в стране было немного мастеров, инфляционный процесс пошел позднее). Печатался в центральных газетах и журналах и специальной шахматной прессе. Мне предложили стать редактором шахматных книг, и я расстался с адвокатурой. Десять лет проработал в издательстве, а потом решил перейти на вольные хлеба. Леночка не препятствовала. Сначала были трудности, но потом все хорошо наладилось. В 1967 году новая перемена: согласился стать главным шахматным чиновником и снова стал ходить на службу. На этот раз в Спорткомитет и до пенсии. Лена снова не возражала. Она могла спорить и упрямиться, когда я, скажем, желал передвинуть в доме мебель, однако не давила и поддерживала, когда я принимал решения по моим важным вопросам.
Мой тесть был заядлым туристом. В 65 лет восходил на Эльбрус. Леночка пошла по его стопам, она была динамичной, во многом похожа на отца. И вовлекла меня. Мы вместе путешествовали в байдарочных походах по Мологе, Нерли, Угре, Гауе, Днепру, на шлюпке по озерам Карельского перешейка, на машине путешествовали по Кавказу, Прибалтике, Польше и ГДР. Однажды нас занесло даже в альпинистский лагерь Адырсу. Это было так прекрасно. Эпизоды прошлого в памяти не тускнеют, мысли бегут к ним. Я так благодарен Леночке.
Я постоянно ловлю себя на том, что хочу поделиться с Леночкой приятной новостью или что-то хочу у нее спросить… Желая меня утешить, друзья говорят, что такое бывает со всеми. Все предметы, окружающее меня в доме, говорят, даже кричат о Леночке.
За окном виден большой куст махрового жасмина. Некоторые ветви его искривлены, другие засохли. Сразу видно, что он глубокий старик. Он начинает цвести позже всех других кустов жасмина. Очень красивыми и стойкими цветами. Правда, без запаха. Последние годы мы каждое лето ожидали: зацветет или нет? И вспоминали знаменитый рассказ О’Генри о смертельно больной девушке и осеннем листке. В этом июне, оставшись один, я тоже ждал, глядя из окна на куст. Бутоны появились, он все-таки расцвел. Моему доброму знакомому, определенному агностику, я сказал, что удивляюсь, тому, как после трагических моментов, когда зашкаливал прибор, измерявший мое кровяное давление, оно вдруг сделалось допустимым. «Это Леночка вам помогает», – ответил он.
Осыпались цветы старого жасмина. Все до одного. Однако спустя несколько дней, я вдруг заметил новый одинокий цветок. Так хочется верить, что он появился по воле Леночки, что это не вторичное цветенье. «Блажен, кто верует / Тепло ему на свете», – сказал поэт. Мне, увы, страшно холодно…
Один товарищ, соболезнуя и желая приободрить меня, сказал, что я сильный человек и должен справиться. Быть может, и был сильным. Раньше.
Почти шестьдесят лет мы прожили вместе. В этом был смысл моей жизни. Не стало Леночки, не стало и моего оптимизма.
Мне сказочно повезло в жизни. Я прекрасно понимал это, но не мог себе представить, что Леночка уйдет раньше меня. Теперь я глубоко прочувствовал слова сказки Андерсена: они жили долго и счастливо и умерли в один день.
Как была бы счастлива бабуля, узнав, что ты блестяще завершила курс учебы в Милане.
P. S. Оленька разрешила мне включить это письмо в книгу.
Кино и шахматный орилым
Новый математик был худ, костляв и высок. Один малый предложил прозвище – «бесконечная дробь». За рост. Ребята посмеялись, но не согласились. Может быть, потому, что он не сам выдумал, а вычитал в какой-то книжке.
Математик в разговоре сильно напирал на букву «о». Он говорил так: «ПОсОхин не знает приведения пОдОбных. Неуд». И, довольный, улыбался. Длинные желтые зубы, длинное лицо. Потом спрашивал: «Тетрадь есть? Нет? Тем паче неуд». И явно получал удовольствие. Однако неудов зря не ставил. Любить его было не за что, но и ненавидеть тоже.
Я сидел на уроке и ритмично крутил на карандаше небольшой треугольник. Не знаю, сколько минут я занимался этим приятным, хотя и монотонным упражнением. Наконец мой вращающийся треугольник был замечен, и математик сделал мне ироническое замечание: «Есть игры и поумнее. Например, шахматы». Я на миг замер, как охотничья собака, почуяв дичь. Математик сам шел в ловушку. «Если можно, я хотел бы сыграть с вами», – сказал я смиренно-лживым голосом. Это был удачный для меня выход из неловкого положения.
Через день специально к уроку математики мой друг Борька принес из дома небольшие шахматы. Математик держал слово, и мы сразились на большой перемене. Нас окружили ребята. Много. Все жаждали математической крови. Математик оказался слабым шахматистом. Он скоро попал в скверное положение, и, быть может, думал: «На кой черт я стал играть с этим балбесом? Пусть уж лучше бы он крутил свой треугольник».
Проиграв, математик улыбнулся, но совсем не так, когда ставил неуд. И заковылял из класса, слегка прихрамывая на своих длинных ногах, возвышаясь над злорадными пигмеями.
В ребячьих глазах мой авторитет подрос. Мое самомнение тоже.
Ананиашвили был строен, при усиках и, вероятно, красив. Он был дружелюбен и предупредителен даже ко мне, хотя мне было всего-то пятнадцать лет и, следуя общественному мнению, со мной можно было говорить на ты. Меня разрешалось даже выгонять из класса. Одна учительница этим правом пользовалась, да еще приговаривала: «Пойди-ка, поговори с нянечкой». Нянечками почему-то называли уборщиц.
Я и сам уважал себя не слишком сильно и поэтому без раздумья согласился, когда друг Борька предложил записаться в шахматный турнир под фамилией его дяди, которого я сроду не видел. Турнир проходил в Доме журналиста. Помнится, тогда он назывался Домом печати.
Я имел третью всесоюзную категорию по шахматам, густую шевелюру и очки, которые носил преимущественно в кармане.
На партию со мной Ананиашвили немного запоздал. Он влетел, извинился, всем поулыбался и уселся за столик. На край столика положил кулек шоколадных конфеток. Маленьких, кругленьких, кажется, называются драже. Предложил угоститься мне и нескольким мальчишкам, державшим наш столик под наблюдением. Мы посопели, застеснялись.
Хотя Ананиашвили мальчишкам нравился больше, чем остальные взрослые участники турнира, все- таки ребята болели за сверстника и жаждали поражения взрослого. Про Ананиашвили говорили, что он известный технический редактор или же редактор технической литературы, словом, стоящий человек.
Ананиашвили играл черными. Он двигал фигуры быстро, решительно, как лихой джигит. Тогда входила в моду игра блиц. Я блиц любил без памяти и изрядно набил руку. Поэтому я тоже ходы делал в темпе, сохраняя при этом тупое выражение лица.
На доске возникло положение, где можно было провести стандартную комбинацию. Я пожертвовал слона, объявив шах. Ребята обступили столик. Ананиашвили принял жертву, последовали шахи, и черный король направился вперед, на погибель. И вот мат! Ананиашвили вдруг исчез, хотя было немыслимо, чтобы
