— Так ведь и мамзель Луиза из Парижа! И мадам Шальме, и эта из Парижа, и…
— И это не одобряю! Гнать всех французов надобно. Гнать из Москвы, гнать, гнать… Шпионы они Бонапартовы, вот кто… — вдруг разгневался, раскипятился, распалился Степан Акимыч.
Анюточке и тут смех. Сквозь смех и принялась донимать дедушку:
— И актерку Жорж тоже гнать из Москвы, как она к нам из Петербурга пожалует? А танцовщика Дюпора? Нынче небось пойдешь на него смотреть? А он откуда, Дюпор? Из Парижа ведь…
— Ты совсем без понятия, Анюта, — строго сказал Степан Акимыч. — Никакого священного огня в груди. Сравняла: торговку Шальме с великими актерами! Ай-яй-яй… Да как же можно?
— Ладно, дедушка, не гневись. Не буду более про шляпки. — И Анюта с осторожностью, еле касаясь пальчиками дорогих вещей, стала укладывать их обратно в круглый короб. Вдруг и у нее лицо погрустнело, и сразу она стала похожа на своего дедушку: — А деньги… Ты не думай, дедушка, она тебе их все отдаст… Вот только когда?
Уходя, Анюта посмотрела на Саньку. Чуть-чуть сморщила тоненький нос:
— А ты как же, Саня? Так отсюда ни шагу?
Санька вся похолодела. Поняла: гонит! Ответила тихо, теребя пальцами перекинутую на грудь косу:
— Не знаю… Ведь и податься некуда.
И вдруг Анюточка вспыхнула, вся краской залилась. Кинула на пол короб с дорогими нарядами, а сама — на шею Саньке:
— Да Санечка, да голубушка, да разве я о том? О господи, что она надумала… Да глупая ты, Санечка! Я же рада, что ты теперь с дедушкой… И дедушка не нарадуется, что ты теперь с ним. Теперь он не один. Давеча он прибежал ко мне… А ты думала, будто я не знала, что ты здесь живешь? Все, все знала! И мамзель Луиза уже знает. И Фекла… Ах, Санечка, да как же ты могла такое подумать?..
И Анюточка расплакалась горькими слезами. И Санька с ней заодно залилась плачем. И Степан Акимыч, на них глядя, вытащил из кармана преогромнейший носовой платок и стал в него сморкаться.
Но плакали они все трое недолго. На долгие слезы ни времени сейчас, ни причин не было. Миг — и слез как не бывало! Анюточка засмеялась. Засмеялась и Санька. И Степан Акимыч сунул свой клетчатый платок в кармашек.
— Я же вот о чем!.. — вскричала Анюта и объяснила, что нынче в балете «Зефир и Флора» будет танцевать Дюпор. — Ты обязательно должна поглядеть на сего танцовщика, Санечка! И нечего тебе зря сидеть вот тут. Ну чего ты боишься выходить отсюда? Чего? Мне как дедушка рассказал, что ты весь вечер одна в потемках сидишь, я и придумала: нет, нельзя так! И пойдешь ты, Санечка, нынче глядеть на Дюпора… Уж раз я сказала, так оно и будет… Запомнил, дедушка?
Но Санька в ответ помотала головой:
— Никуда я не пойду. Не до смотрения мне.
— Вот ведь какая! — воскликнула Анюта. — Почему это тебе не до смотрения?
— А потому, что не привыкла задаром хлеб есть. Работу надобно сперва найти.
Анюта заплескала белыми ручками:
— Вот пустяки какие! Работа… У моей мамзель Луизы подружка есть, Розиной звать. Премиленькая актерка. Дедушка, Знаешь мамзель Розину? — Анюта произнесла в нос какую-то непонятную французскую фамилию.
— А как же! Весьма недурно поет в водевилях. А уж романс «Когда в темной башне я милого жду»… — И Степан Акимыч, поцеловав пальцы, собранные в щепотку, начал петь тоненьким приятным голоском. Но Анюта рассердилась:
— Ах, дедушка, всегда ты так! Всегда запоешь не ко времени… Я ведь о деле толкую! — И, обратившись к Сане, спросила: — В служанки хочешь, Санечка? Сия мамзель Розина свою прогнала, другую ищет. Хочешь?
Санька обрадовалась: неужто нет? Конечно, хочет! Да только возьмут ли ее в служанки? Небось умение надобно, чтобы служанкой быть?
— Вот еще — умение… — Анюта засмеялась и, подхватив короб с нарядами из модной лавки Шальме, выпорхнула за дверь.
— Видишь, какая она… — проговорил Степан Акимыч и снова полез в карман за носовым платком, чтобы смахнуть слезы умиления.
— А балет — это чего? — спросила Санька.
Степан Акимыч объяснил. Санька помолчала, подумала, хмыкнув, спросила:
— Танцуют… гм! А хороводы водят?
— Бывают и хороводы. Однако же дело не в том. Балет…
Санька перебила Степана Акимыча:
— Хороводы — это я люблю! На праздниках у нас всегда хороводы… Соберемся на лугу за околицей, сперва песни поем, а там и хороводы начнем свивать.
Но знаменитый балет Дидло «Зефир и Флора», в котором танцевал Дюпор, кумир тогдашней театральной публики Петербурга и Москвы, в этот вечер Санька смотреть так и не пошла.
Нет, не до балета ей было. Какой там балет, когда впереди потемки, ни зги не видно… Вот коли начнет работать служанкой или еще кем, тогда дело иное.
Глава третья
Анюта все устроила. Не прошло и двух дней, как она влетела в каморку своего дедушки и, по своей привычке, уже с порога пошла сыпать горошком:
— Санечка, душечка моя! Уж не знаю… может, ты и раздумала? Моя мамзель Луиза говорила с мамзель Розиной… Только ты не думай, что мы с дедушкой тебя гоним. Живи, пока живется. Правда, дедушка?
Степан Акимыч закивал:
— Живи, сударушка, живи. Знаешь ведь, радехонек тебе. А может, и правда передумаешь, не пойдешь в услужение?
Но Санька не захотела передумывать: нет, уж коли решила, пусть так оно и будет! А работа ей не внове, с малых лет приучена.
— Ишь как у меня складно да ладно, — продолжал уговаривать ее Степан Акимыч. — И бельишко мое в чистоте, и в каморке порядок. Ведь Анюточке… прости, мой ангельчик, опять обмолвился — никак не может мой язык сие чужеземное имя выговорить… Ведь ей все недосуг.
Санька и сама знала, что жизнь у дедушки стала поурядливее с той поры, как она поселилась у него. Но знала она и другое: дедушка без гроша сидит — и так крутится, и эдак крутится. Себя-то ему трудно прокормить, а тут еще и она… Надо и совесть иметь, нельзя на чужом горбу ездить…
— А вы, дедушка, не сомневайтесь, приходить буду, помогать стану… До самой смерти не забуду доброты вашей! — И Санька низко-низко, в пояс, поклонилась Степану Акимычу.
В тот же день Анюта повела ее наниматься в услужение к французской актерке мамзель Розине. Довела ее до того самого флигелечка, в котором жила актерка, научила, в какую дверь стучать и чего говорить, и простилась, напоследок помахав ручкой.
Санька проводила ее глазами, вздохнула: славно быть такой пташкой — с ветки на ветку перепархивать, щебетать, веселиться и ни о чем не думать… Что поделаешь, не у всех такой нрав. Она, Санька, так не может.
Она постояла возле крыльца, собираясь с духом. Ох, и боязно! Сердце то бухает в груди, а то вдруг замирает… Может, повернуть обратно? Дедушка Акимыч не прогонит, обрадуется: «Сударушка, ты ли?»
Однако превозмогла себя, не ушла. Огляделась. Домишко так себе, неказистый на вид: четыре оконца да светелка под крышей. И обветшалый весь, и облез весь, и покосился…
