надобностей, этот перечень служил и тому, что каждый игумен в любой момент мог получить представление о состоянии всего монастырского прихода Жичи. Здесь были перечислены села, в основном вдоль Ибара и Моравы, были и те, что находились в более далеких жупах Борач, Моравица, Лепеница, Белица, Левач, Лугомир, Расина, Йошаница, Крушилница, Елашница, Пнуче, Затон, Хвоено, Зета, Горска Жупа… Кроме плодородной земли, сюда входили и горные пастбища, зимние и летние. Межевые камни с вырезанной на них печатью королевской канцелярии были расставлены на склонах Желины, Брезны, Котлени-ка, Слане Поляне и Тмасти Гвозда, Ноздре, Яворья, Лукавицы… Впридачу вокруг окна были записаны и названия рыбьих стай вниз по Дунаю, места их обитания в Скадарском озере, мельтешения нерестилищ в горных ручьях и еще одно скопище мальков в завитках двух морских волн неподалеку от каменного города Котора.
Благотворители монастыря, а в особенности боголюбивые братья, архиепископ сербский Сава и король Стефан Первовенчанный, изрядно постарались, чтобы Жича ни в чем не знала недостатка. Здесь было все – глина, травы, виноградники и птичьи гнезда, нежные заветрины и пугливые воды, разные злаки, икра, съедобные грибы и редкое зверье, соляные прииски, месторождения свинца и печи для выплавки железа, золотоносные жилы и гумна лунного света; были и священные одеяния, сосуды, иконы и книги. В собственности Спасова дома находилось семь мельниц, которые добрые слова отделяют от злых, в монастырь стекались доходы ярмарок с нескольких городских площадей, подлинная духовность народа, монастырская подать от песен виноградного сверчка, блестящего скворца, синицы-лазоревки, ремеза, дрозда-рябинника, трясогузки и малиновки, ему принадлежала и верхняя часть огня всех лучин, одинаково срезаемая и в крестьянских, и в господских домах, затем двухэтажный дом для ночлега странников в Скопье, ксенодохии для приюта больным, прохлада, которую вековые священные дубы дарят у дороги паломникам и обычным путникам, монастырские башни и странноприимные дома. Кроме того, для защиты монастыря над Ибаром, неподалеку от границы монастырских владений, стоял Маглич, хорошо укрепленный город.
Особое внимание было уделено тому, чтобы на монастырских землях, в зависимости от стороны света, имелись и все важнейшие породы деревьев. Например, поблизости от синего моря солнце столетиями причесывалось маслинами и кипарисами, ну а уж дальше его лучи не запутаются, если растет достаточно светлокорых сосен и развесистых дубов. А после того как во времена Анны Дандоло венецианские галеры заняли почти половину свода над землей Рашки, по неписаному законоправилу, смысл которого затерялся после одного из многих вторжений межвременья, каждая церковь в своем дворе обязана была иметь не менее десятка посаженных одна возле другой стройных елей.
Так что, если перед тем как открыть ставни, из-за чего-то немного промедлишь, сможешь прочитать все это по мелкописаной вышивке вокруг окна. И целого дня не хватило бы, чтобы подробнее изучить даже какую-то одну часть монастырских владений.
На пятнадцатый день после благословенного праздника преподобный игумен Григорий со страхом и нерешительностью подошел к тому окну, которое смотрит на нынешнее вблизи, чтобы раскрыть тисовые ставни. Если одна-единственная рыбья косточка, запущенная из баллисты, заставила церковь опуститься на целых тридцать саженей, то что же будет, когда болгары и куманы выстрелят из этого дьявольского устройства каким-нибудь обломком скалы или чем-нибудь покрупнее. Теперь белая зола от смрада огней, питаемых заячьим пометом, достигала жалобно осевшей церкви, а королевский красный цвет ее стен стал казаться опаленным, покрылся налетом сгоревших надежд.
Защитники монастыря уже не первую ночь проводили в бдении, непрестанно моля Господа избавить храм от страданий. К небесам возносились не прерывающиеся ни на миг песнопения. Казалось, будто удары нападающих сотрясают стебель Божьего цветка – Жичи – и стряхивают с него густой рокот голосов. По совету слуги Смилеца многострашный князь Шишман решился на большие траты – он приказал выдать каждому из осаждающих или крупную милость, или пригоршню золотых монет из своих личных сундуков. Правда, пока лишь в виде обещания. Смилец посчитал, что таким обещанием их слух будет заткнут надежнее, чем паклей. Тем не менее, в некоторых воинов песнопения проникли довольно глубоко, а один молодой болгарин оказался в их власти до такой степени, что даже бросил меч, не желая больше ни на миг оставаться подданным правителя Видина. И более того – вдохновленный, он громко каялся:
– Грех на нас! На дом Господа руку подняли!
Сотрясаемый рыданиями, вырывая клоки волос, колотя себя по груди и по лбу, он принялся повторять:
– Прости нас, Всевышний! Демоны овладели нами!
А после этого, сотворяя рукой крестное знамение, самое размашистое, на какое он только был способен, обратился к стоявшим поблизости:
– Братья, откажемся от силы! Не будем грешить! Покаемся, пока не поздно! Изгоним нечестивого, прислушаемся к пению монахов!
Увидев и услышав все это, слуга Смилец приказал каждого, в кого проникло хоть немного пения, подвесить вниз головой и палкой как следует отбить по ребрам и бокам. В особенности это касалось тех, у кого зародилось намерение отказаться от осады монастыря. Из несчастных, перевернутых вверх ногами, начало вываливаться все то, что они собирали в себе годами. Удивительно, сколько всего может вместить в себя один человек и из чего внутри свито человеческое существо. Так, например, открылось, что один из наказанных годами скрывал свою извращенную склонность к юношам. Второй, широко известный своей куражистостью, был по горло наполнен печальными колыбельными песнями, которые в детстве пела ему мать. Третий носил в себе смешное желание летать, и только сейчас выяснилось, почему по вечерам он часто принимался подпрыгивать и отчаянно махать руками. Из четвертого, страшно скупого, который даже мочился только в собственные сапоги, посыпались изъеденные молью мысли и оставленные ему кем-то в залог, но не выкупленные чувства. И так далее, и так далее, много еще нашлось всякой всячины, но то, что было толкового, тут же растащили, а все остальное растоптала толпа, собравшаяся посмотреть на наказание.
Для богобоязненного же болгарина в назидание другим Смилец придумал наказание еще страшнее – приказал железными щипцами для углей выдергивать из него крамольные слова. Известно, что многие легче легкого просто плюются словами или выковыривают их специально отращенным на мизинце ногтем, а то и просто вынимают, засунув в рот большой и указательный пальцы. Однако у этого бедняги слова были зачаты не под быстрым языком, они искренне исходили из самой души. Поэтому палач не смог долго мучить осужденного. Уже после нескольких болезненных вздохов и первых криков он железными щипцами вырвал и крылатое зернышко – душу обращаемого.
– Так будет с каждым, кто снюхается с теми, что наверху! А кто первым перешагнет порог приподнявшейся церкви, тут же может обменять княжеское обещание на золотые! Сами решайте, что лучше! – снова обратился к осаждавшим Смилец, чтобы укрепить их волю.
Вдохновленные его словами и жадные до вознаграждения, нападавшие взялись каждый за свое дело. Одни начали бодро сколачивать лестницы, другие бросаться черными клятвами, третьи злодеи просто прыгали, а какой-то расторопный на вид куман даже изловчился выдрать пару пучков травы из одного комка земли в монастырском дворе, высохшего более других.
Рядом с прочно сложенным колодцем, не участвуя во всех попытках проникнуть в монастырь, стояло несколько предсказателей. Считалось, что читать судьбу легче всего именно отсюда – ведь с самого первого дня все воды на свете неразрывно связаны в один огромный клубок. Но прежде всего следовало хорошенько взболтать содержимое колодца, чтобы взгляд мог проникнуть под поверхность как можно глубже. Поэтому один из предсказателей пристально смотрел вниз, в то время как остальные, отложив решета, били по воде длинными ореховыми прутьями или полными горстями бросали черные камешки, стараясь потопить блеск и как можно сильнее исказить волнением первые, наиболее полно соответствовавшие верхнему миру отражения.
Вода от наклонившихся над ней человеческих фигур сначала помрачнела. Потом посередине она начала закручиваться в водоворот. Медленно, очень медленно, едва заметно, так, что его обод почти не сужался. Потом вдруг, словно прут или камень попал в какую-то подземную струю в колодце, водоворот заспешил, начал свиваться и сплетаться. Тот, кто смотрел, закричал:
– Началось! Тону! Кажется, уже не могу вырвать взгляд!
