миновала полночь.
— Не беспокойся, иди, я еще посижу. — Я не мог оторвать взгляда от распахнутых настежь страниц.
— Как хочешь... Осторожно в прихожей, там лампочка перегорела...
Комментарии особого рода можно было бы назвать указаниями; они, как правило, сводились к двум буквам, «см.», и номеру страницы, где находилась соответствующая статья. Обе книги энциклопедии были словно прошиты нитями, образовывавшими нечто вроде невидимой сети, они вели из одного конца в другой, возвращались, сплетались, кое-где отдыхали в мертвых узлах. Особенно многочисленными были те, что тянулись от статьи «Человек», разветвляясь по направлению и к множеству ценностей цивилизации, и к самым бесчеловечным примерам человеческой деятельности. Нельзя сказать, что замечания эти были чем- то оригинальным — Н. Н. с простодушным жаром указывал на уже известные параллели. Но я был тронут силой веры автора, я легко мог представить себе, как он из ночи в ночь, пока его домашние отдыхают, согнувшись над страницами, связывает все, что мы якобы считаем чем-то само собой разумеющимся, а на самом деле, ради эгоистического стремления к комфорту, охотнее всего отвергаем, изгоняем из своей памяти.
«Беги, страх... из головы... из уст... из очей...» — меня вдруг объял огромный, необъяснимый ужас, и я забормотал какое-то древнее заклинание, отчаянно пытаясь вспомнить правильную последовательность слов.
«Беги, ужас... из рук... из перстов... из сердца... из живота...» — перечислял я, окруженный тьмой, среди ночи, подозревая, что и сам оказался пойман этой сетью, словно все ее нити, независимо от того, насколько далеко они от меня, тянутся именно ко мне, что они могут влиять на мои поступки.
«Прочь, ужас... из коленей... из пяток... из ступней... из перстов...» — выдохнул я и больше не мог вспомнить ни одного слова.
Чуть позже, придя в себя, я увидел, что бывший владелец Малой энциклопедии не удержался от искушения отвести скромное место и самому себе. То тут, то там попадались записи, из которых можно было узнать, в каких местах он побывал, где и когда видел какой-нибудь необычный сон, в каком году не хватало тех или иных продуктов; кроме того, приводились и краткие биографии школьных товарищей, сведения о том, уродились ли фрукты летом такого-то года, как он познакомился со своей будущей женой; затем подробное описание старческих пятен на руке президента, той самой руке, которой он приветствовал выстроившийся вдоль улиц народ; потом про то, что он чувствовал, когда у него родился сын, а что, когда служил в том или ином месте; довольно пространно говорилось о пользе горных трав и кратко о вреде лжи, о том, как он получил награду за самоотверженный труд и как десять лет спустя упаковал ее и отослал обратно в столицу; и еще о том, как страдал, пораженный болезнью и старостью, и так далее до записи о том, что научил внука складывать звуки и букву за буквой выписывать слова...
Под утро — солнце еще не появилось, но молочный свет уже сочился из шва, из щели между землей и небесным сводом, — я заметил нечто странное. Итак, под утро, на одной из таких отмелей, на одном из полей я заметил царапины. Они походили на следы человеческих ногтей, это сходство стало еще яснее, после того как я слегка затушевал эти места обычным графитовым карандашом. И хотя убедительного доказательства у меня не было, я был уверен, что не ошибаюсь: мне удалось обнаружить место, где Н. Н. сделал свою последнюю запись, где он судорожно зафиксировал собственную смерть.
ВСЕ, ЧТО Я ЗНАЮ О ВРЕМЕНИ
Я отказался от ручных часов однажды после полудня в 1988 году. Точнее, однажды после полудня в апрельский облачный день, сразу, как только дочитал взятую у кого-то книгу Кортасара о хронопах, паразитических существах, питающихся человеческим временем. Сейчас все это кажется мне выдумкой, небылицей, но тогда я долго и тщательно изучал, нет ли у меня на левом запястье, под ремешком, мелких следов от укусов. И хотя я вздохнул с облегчением, когда выяснил, что ничего подобного не обнаружилось, часы я на руку не надевал в течение следующих двенадцати лет.
— Мы называем часы ручными именно потому, что их носят не в кармане, — отец поучал меня, словно ребенка, хотя я тогда уже приближался к тридцатилетию.
— Ты не читал Кортасара, — заявлял я в свое оправдание. — Там, в его рассказах, говорится о том, как нас высасывают хронопы, люди лишь изредка замечают на коже следы их укусов, похожие на змеиные, а потом, рано или поздно, остаются без времени.
— Не читал... — признался отец, но все равно не перестал призывать меня к порядку, когда видел, что я кладу часы в карман, в ранец или, того хуже, вообще не беру их с собой.
Тем не менее однажды он взял меня под защиту. Это произошло в том же 1988 году, после того как выяснилось, что мать вместе с джинсами выстирала и мои тогдашние, забытые в кармане, ручные часы.
— Не только часы пропали, ты мог погубить и стиральную машину! — она сильно рассердилась.
К моему изумлению, отец сказал примирительно:
— Боже мой, да оставь ты это, он же читал Кортасара!
Мать смутилась. Вскоре после этого, пересмотрев корешки книг в домашней библиотеке в поисках Кортасара, она взяла «Классики». Книга ей настолько понравилась, что сразу после нее она добросовестно проштудировала и обе известные серии латиноамериканского романа, изданные в «Просвете».
Мои поперхнувшиеся ручные часы отец долго держал на террасе, должно быть, чтобы они высохли, время от времени он вскрывал их и дул в механизм — так утопленнику делают искусственное дыхание. Но после того как по истечении полных двух недель перламутровая раковина не подала ни единого признака жизни, он примирился с утратой и отправил часы в выдвижной ящик стола, в коробку, к другим, еще раньше непоправимо испорченным часам. Он верил, что придет день, когда из всех них он соберет хотя бы одни такие, которые будут ходить.
В следующем, 1989 году я поехал в СССР. Собственно, так же как и в предыдущие годы, я решил вместо летней поездки на море поближе познакомиться с каким-нибудь городом или даже страной — десятидневное пребывание в Ленинграде, Москве и Киеве показалось мне многообещающим. Почти сразу после границы, когда с помощью специального подъемника состав Будапешт — Львов переместили на колеса с более широкой осью (советская ширина между рельсами отличается от европейской), я сделал ту же ошибку, что и многие мои соотечественники, а именно обменял на рубли слишком много западногерманских марок; прилизанный валютчик с трудом удерживал в руке купюры, которые отсчитал мне всего лишь за две банкноты. В сущности, сумма вовсе не была баснословной, однако едва выйдя из спального вагона, я убедился, что потратить такое количество советских денег просто невозможно. Скорее всего, именно поэтому некоторые из моих спутников часто отделялись от нашей группы и принимались панически искать магазин, любой магазин, который не был бы пустым, чтобы купить хоть что-нибудь, как правило, совершенно бесполезное. В Москве, после имперского Ленинграда, наш гид сник, ему приходилось постоянно оправдываться, что эта галерея закрыта, тот музей не работает, а в бывшем Новодевичьем монастыре именно сейчас началась реставрация, и, вздохнув с облегчением, большинство туристов расползлось по огромным, полупустым универсальным магазинам, скупая в неимоверных количествах все, что лежало на прилавках. Исключение составляли две супружеские пары и старушка, которая предприняла все это путешествие с одной-единственной целью — раздобыть внучке виолончель, так как у нас считалось, что сделанные в России музыкальные инструменты отличаются благородством звучания и, разумеется,
