погибели».
Не успели на следующий день войска Наполеона перейти Неман, как начало темнеть, поднялся ветер, донеслись раскаты грома. «Это угрожающее небо и окружающая нас пустынная местность, — свидетельствовал участник похода адъютант Наполеона граф Сегюр, — где мы не могли найти убежища, нагнали на нас уныние. Многие из тех, кто раньше был охвачен энтузиазмом, испугались, видя в этом роковое предзнаменование. В течение нескольких часов темные тяжелые тучи, сгущаясь, тяготели над всей армией. Они угрожали ей огнем и обрушивали на нее потоки воды. Поля и дороги были залиты водой, и невыносимый зной сразу сменился неприятным холодом».
«…Наша армия, — дополняет этот рассказ личный камердинер Наполеона К. Вери, — попала в такую грозу, какой я никогда не видел. Земля вокруг на расстоянии более четырех лье (16 км. — М. Ф.) была залита водой, и нельзя было разобрать, где находится дорога. Эта буря, оказавшаяся такой роковой, каким могло быть настоящее сражение, обошлась нам потерей многих людей, нескольких тысяч лошадей и части материально-технического обеспечения армии».
В Вильно, где казаки разрушили перед отходом мост, случилось «особенное несчастье». Наполеон приказал польскому эскадрону своей гвардии переплыть реку, и триста всадников послушно бросились в воду. Но на середине реки от сильного течения их сначала разъединило, начало сносить, лошади перепугались, перестали плыть, а потом, выбившись из сил, стали тонуть. «Армия, — замечает Сегюр, — застыла от ужаса…»
Но самый жуткий, самый зловещий факт был впереди. В первые дни перехода Великой армии от Немана начался неожиданный падеж скота и кавалерийских лошадей (последних пало не менее десяти тысяч). Он был совершенно необъясним. Главный интендант Дарю, гнавший вместе с армией гигантское стадо скота (600 тысяч голов для прокорма войска) и лошадей, предусмотрительно, — чтобы они легче переносили русский климат, — закупал их перед войной в местах, граничащих с Россией. Однако это не помешало гибели животных. Отравить такое их количество русские крестьяне или лазутчики не могли, поскольку французы шли по пустынной местности. Поэтому уже в июле Наполеон был вынужден изменить свои планы, ибо армия стала кормиться мародерством, сразу вызвавшим сопротивление крестьян и партизанскую войну.
Историки до сих пор не могут объяснить это загадочное явление, и многие склонны считать, что сразу после пересечения русской границы для Наполеона стали складываться роковые, то есть необъяснимые с обычных точек зрения, обстоятельства, которые были не в его пользу и над которыми он был не властен. И поэтому в его словах и словах окружавших его людей и всей армии все чаще и чаще звучат слова о роке.
Взяв Витебск, Наполеон делает вид, что решает остаться в нем до весны. Логика ведения войны диктовала это решение — самое опасное для России. Но, не получив от русского императора предложений о мире, Наполеон, хотя были уже построены тридцать шесть хлебопекарен, организовывались административные учреждения, готовились зимние квартиры, и однажды он даже во всеуслышание заявил своему администратору, что нужно «позаботиться о том, чтобы армия могла жить здесь, потому что мы не повторим глупости Карла XII», — он, несмотря на все это, отдает приказ идти к Смоленску. «Мир ждет меня у ворот Москвы», — замечает он.
Это было совершенно неожиданно после того, как все приближенные к нему генералы заявили, что если они последуют дальше, то фланги войска слишком растянутся, что нехватка продовольствия и будущие холода плохо скажутся на армии, а главное — что русские откровенно завлекают их в глубину страны — и Наполеон согласился с ними. Но Наполеон полагал, что Александр I начнет переговоры о мире (в которых он, Наполеон, продиктует свои условия) только после большого сражения. И поэтому Наполеон заявляет: чтобы добиться этого сражения, он пойдет даже до «самого святого города», то есть до Москвы.
Так оно в действительности и произошло, потому что после Смоленска русские армии, даже соединившись, не стали давать генерального сражения, ввиду подавляющего превосходства захватчиков, и продолжили отступление.
Вряд ли Наполеон, блестящий военный тактик и стратег, не понимал того, что понимали его генералы. Да русские никогда и не делали секрета из плана ведения войны с французами, поскольку предпочтение Наполеоном молниеносных и мощных ударов было известно. Имея это в виду, наш военный агент (атташе) в Париже флигель-адъютант Александр Чернышев писал в 1811 году военному министру: «Настоящий способ вести эту войну… должен заключаться в том, чтобы избегать… генерального сражения и сообразоваться, сколько возможно, с малой войной, принятою в Испании против французов, чтобы их тревожить, и стараться уничтожить недостатком продовольствия такие огромные массы войск, которые они поведут против нас».
Не знать подобных планов Наполеон не мог, тем более, что ровно за год до вторжения, 5 июня 1811 года, дипломат Коленкур передал ему поразительные по откровенности слова Александра I: «Если император Наполеон начнет против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. Испанцы неоднократно были побиты, но они не были ни побеждены, ни покорены. А между тем они не так далеки от Парижа, как мы; у них нет ни нашего климата, ни наших ресурсов. Мы не пойдем на риск. За нас — необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию…»
Как тут было Наполеону не думать о победе в генеральном сражении, если сам противник заранее признавал в нем свое поражение.
Наполеон в этом же разговоре перечислил, какими огромными силами он скоро будет располагать. Этот подсчет, как заметил Коленкур, кружил ему голову, и потому Наполеон закончил разговор словами, что «хорошее сражение окажется лучше, чем благие решения Александра».
Уже после войны Кутузов в беседе с пленным французским офицером говорил, что он «хорошо изучил характер Наполеона и был уверен, что, раз перейдя Неман, он захочет покорять и покорять. Ему уступили достаточно пространства, чтобы утомить и разбросать армию, дать победить ее тактикой и голодом и окончательно погубить в суровые морозы. По какому ослеплению он один не видел западни, которую все замечали?»
Ослеплен Наполеон, конечно, был своими колоссальными силами — на Россию шла настоящая сухопутная Армада общим числом примерно 650 тысяч человек. Не только он сам, но и дипломаты всей Европы были уверены в гибели России, на которую «шла такая сила, какой не знала вся ее история с татарского нашествия» (Е. Тарле), и шел полководец, какого тоже не знала история.
Ослеплен был Наполеон и своими прошлыми победами — ведь он ни разу еще не проигрывал сражения, и вся Европа, кроме Англии, лежала к этому времени у его ног.
Бездна русских земель, в которой свободно могли разместиться все четырнадцать завоеванных им европейских государств, тоже не могла не кружить ему голову — ведь, присоединив их к своей империи, он владел бы миром. И поэтому за полгода до нашествия он хвастался баварскому генералу Вреде: «Еще три года, и я — властелин всего света». Для этой последней цели ему не хватало только Москвы.
Наполеон никогда ничего не предпринимал, предварительно это не обдумав и не рассчитав. Поэтому, хотя многим и казалось, что захват Москвы как цель возник у Наполеона неожиданно, в действительности он готовился к нему давно — и вот теперь представлялся случай, созрели или подготовлены обстоятельства, и потому он может сказать об этом вслух. И все же он говорит не сразу. Сначала намекает, потом предполагает, а после Смоленска открывает этот замысел как свое властное желание. Да и как можно было повернуть назад после тех колоссальных усилий по подготовке к войне, не одержав победы? Он пал бы в глазах Европы.
И потому, даже заранее зная всю стратегию защиты русских войск, Наполеон спокойно идет в западню русской армии, которую просто не считает нужным принимать в расчет при таком громадном перевесе в силах. Потому что все его действия были продиктованы единственной целью — взятием Москвы. По словам генералов, Москва стала для него всем: «Честью, славой и отдыхом». Этот роковой город — как назовет он потом Москву сам — словно был предназначен к погибели Наполеона, и потому ни здравому смыслу, ни трезвому расчету уже не было места в его рассуждениях. Не случайно все окружение Наполеона говорило, что после взятия Смоленска он стал неузнаваем. Именно в этот момент маршал Мюрат, бросившись на колени, заклинал его остановиться и не идти на Москву, а когда увидел, что это невозможно, то, предвидя страшный конец войны с русской армией, даже искал некоторое время смерти,
