Давыдов и К. Мартенс говорили о его жестокосердии и бесчеловечном обращении с пленными. Не беря на себя смелость a priori судить о справедливости тех или иных суждений, полагаем, что деятельность Фигнера должна быть сначала изучена по источникам. Обратимся к первым шагам Фигнера на партизанском поприще.
Н. Н. Муравьев рассказывал: «Когда войска наши выступали из Москвы, Ермолов ехал мимо роты Фигнера, который… просил позволения ехать переодетым в Москву, чтобы убить Наполеона. Ермолов приказал ему ехать с ним в главную квартиру и просил Кутузова позволить этому отчаянному человеку ехать в Москву».
Сам Ермолов вспоминал, как «вскоре после оставления Москвы, докладывал я князю Кутузову, что артиллерии капитан Фигнер предлагал доставить сведения о состоянии французской армии в Москве; князь дал полное соизволение».
«Фигнер, — продолжает Муравьев, — переодевшись крестьянином, отправился в Москву поджигать город и доставил главнокомандующему занимательные известия о неприятеле; в доказательство же, что он действительно был в Москве, показал пачпорт, выданный ему французским начальством для свободного пропуска через заставу. В сем пачпорте он был назван cultivateur (земледельцем)». По словам Ермолова, «Фигнер достал себе французский билет как хлебопашец г. Вязьмы, возвращающийся на жительство». Когда он затем возвратился в Тарутинский лагерь, сослуживцы «тотчас заметили в наружности его перемену: он был с отрощенною бородкою, волосы на голове его были острижены в кружок, как у русского мужичка». Муравьев отыскивал себе проводника и, «увидев крестьянина, хотел взять его для расспроса, но крайне удивился, когда один из адъютантов подъехал к нему и стал с ним вежливо говорить. Крестьянин этот был… Фигнер». Фигнер поведал сослуживцам о своих похождениях в Москве, где он общался с неприятельскими офицерами, так как, по словам И. Т. Радожицкого, «он знал языки: немецкий, французский, итальянский, польский и молдаванский так же хорошо, как русский». Фигнер без труда мог общаться с неприятелями, в чем ему, по словам Д. В. Давыдова, «способствовали твердое знание и хороший выговор италианского языка, которому он выучился в Неаполе… На французском и немецком языке он говорил, но не весьма чисто».
Муравьев пишет, что Кутузов, поручил Фигнеру «отряд, состоящий из 100 или 200 гусар и казаков. Фигнер, узнав, что из Москвы выступало шесть неприятельских орудий, скрыл отряд свой в лесах, где оставил его два или три дня; сам же, возвратившись в Москву, втерся проводником к полковнику, шедшему с орудиями, при коих было еще несколько фур и экипажей под небольшим прикрытием. Фигнер повел их мимо леса, в котором была засада, и, подав условленный знак, поскакал к своим на французской лошади, данной ему полковником. Наша конница внезапно ударила на неприятельский обоз и все захватила в плен. Полковник сидел в то время в коляске и крайне удивился, увидев проводника своего предводителем отряда и объяснявшимся с ним на французском языке».
Муравьев писал, что «Ермолов, к коему доставили захваченных пленных и пушки с обозом, говорил мне, что полковник этот был умный и любезный человек, родом из Мекленбурга и старинный приятель земляка своего Беннигсена, с которым он в молодых летах вместе учился и которого он уже 30 лет не видал. Старые друзья обнялись, и пленный утешился. Случай сей доставил Фигнеру первую известность в армии».
Об этом происшествии упоминал и Р. Вильсон. В дневнике он записал, что Фигнер «прислал ганноверского полковника, двух офицеров и двести солдат, которых он пленил в шести верстах от Москвы. По словам полковника, у него было убито четыреста солдат, заклепано шесть двенадцатифунтовых пушек и взорвано восемнадцать пороховых фур, хотя все время в пределах видимости были три полка французской кавалерии». В письме от 6 октября Вильсон сообщил, что «капитан Фигнер, который послан с отрядом из 200 человек, взял и заклепал десять медных двенадцатифунтовых пушек и взорвал 15 фур с порохом в десяти верстах от Москвы по Можайской дороге, в глазах трех полков французской кавалерии, и взял в плен ганноверского полковника Тинка, 2 офицеров и 200 человек, которых привели сегодня». Сам же Фигнер в донесении на имя Ермолова от 23 сентября/5 октября указал, что «на Можайской дороге взорван парк, 6 батарейных орудий приведено в совершенную негодность, а 18 ящиков, сим орудиям принадлежавших, взорваны. При орудиях взяты: полковник, 4 офицера и рядовых 58, убито офицеров три и великое число рядовых». Приведенные выше свидетельства лишний раз подтверждают старую истину о несовершенстве человеческой памяти. Среди прочего бросается в глаза и такая странность: захвачена была итальянская батарея, а во главе ее оказался ганноверский или мекленбургский полковник! Имеется, впрочем, один источник, который позволяет пролить дополнительный свет на описанное выше происшествие и уточнить некоторые детали. Это воспоминания подполковника К. Х. Л. Шенка фон Винтерштедта.
При Бородино Шенк был ранен и затем перевезен в Москву. Когда рана его почти зажила, он решил вернуться в полк, и с несколькими товарищами вышел из города 1 октября (единственная дата, которую называет мемуарист). «В первый день, — пишет он, — не произошло ничего особенного; мы повстречали нескольких маркитантов, которые в один голос предупреждали нас о том, что дорога в высшей степени небезопасна. К вечеру мы пришли в одну деревню, где находилась полевая почта под прикрытием одной вестфальской пехотной роты, которая располагалась в трех домах, превращенных в маленькую крепость, как это практиковалось во время испанской войны».
Утром 2 октября они продолжили свой путь и в 10 часов решили позавтракать. «Едва только мы расседлали своих лошадей, как со всех сторон раздалось „Ура!“, и мы увидели гусар и казаков. Адъютант и оба капитана бросились в рощу, но я со своими больными ногами не мог бежать. Один капитан был заколот казаками недалеко от рощи, другой капитан и адъютант скрылись в ней, но были оттуда приведены. Ко мне также подъехал унтер-офицер Елизаветградского гусарского полка, и, после того, как он потребовал мою саблю и патронташ, я должен был сесть на лошадь и следовать за ним; он не взял у меня ни денег, ни часов. Некоторое время мы скакали по большой дороге, а затем свернули в лес. Можете представить себе мое изумление, когда здесь я был представлен командиру — совершенно оборванному крестьянину; сознаюсь, тут мужество совершенно покинуло меня, и я сказал себе: „пробил твой последний час“; я уже знал из рассказов, что озлобленные крестьяне никому не дают пощады, и ожидал решения своей судьбы.
Командир обратился ко мне по-французски, и спросил, кто я. Я ответил ему, что меня зовут фон Шенк, и что я являюсь подполковником в 9-м уланском полку, ранен в сражении при Бородино и теперь нахожусь на пути к своему полку. В тот самый момент к нему привели итальянского офицера, он заговорил с ним на его языке. Затем были введены мой слуга и ординарец, к которым он обратился по-французски, но получил ответ по-немецки; тогда он заговорил по-немецки так же хорошо, как прежде говорил по- французски и по-итальянски, и я подумал про себя, что для крестьянина все же должно быть странным качеством говорить на всех языках, причем в то же самое время он отдал несколько приказов на русском языке».
Через некоторое время партизаны напали на оказавшийся поблизости отряд из 12–15 польских улан, трое из которых были убиты, двое взяты в плен, а остальные спаслись бегством. Один из казаков отобрал у Шенка деньги и часы. «Вскоре после этого, — пишет Шенк, — появился мой командир, приказал мне сесть на лошадь и следовать за ним. Некоторое время я скакал рядом с ним, когда он обратился ко мне и сказал: „Вы, видимо, удивлены, найдя командиром этих войск крестьянина; но Вы можете не волноваться, я — капитан Фигнер из русской легкой артиллерии и командую этой партией; мы находимся посреди вашей армии, и нет ничего невозможного в том, что завтра я стану вашим пленником“. Примерно через полчаса мы доехали до опушки в лесу, где сделали остановку. В числе пленных находились я, два офицера итальянской артиллерии, два фельдшера, только что прибывшие из Парижа, чтобы присоединиться к армии, и около 200 рядовых, большей частью итальянских артиллеристов и ездовых; также видел я здесь шесть штук 12-фунтовых орудий с их зарядными ящиками, которые были взяты на большой дороге в то время, когда я находился в другом месте в лесу.
Но поскольку дороги в лесу были отвратительно плохи и невозможно было увезти орудия и повозки, капитан Фигнер решил взорвать зарядные ящики, разломать повозки и лафеты, а орудия утопить в болоте.
В течение часа это было приведено в исполнение, и весьма своевременно, ибо казаки донесли, что приближается французская пехота. Мы сели на коней и немедленно выступили, и я только слышал вдали отдельные выстрелы из ружей и пистолетов. Теперь вплоть до вечера мы все время двигались в чаще леса
