У других, однако, не было столь крепкой веры в его будущее. В частности, у сопливых городских хулиганов Ж. и 3. На какие бы места ни садились Эраковичи, эта парочка старалась устроиться у них за спиной. В кинотеатре — в восьмом ряду. Называли их все только так, сокращенно: Жэ и Зэ. Никогда полным именем. Обоим было не больше двенадцати лет. Они любили сидеть за Эраковичами, чтобы было над кем поиздеваться. Эраковичи делали вид, что вообще их не замечают, хотя Ж. и 3. изрядно действовали им на нервы. Вот, например, Эракович был на редкость низкого роста, но во время сеанса Ж. и 3. по нескольку раз очень почтительно просили его сесть в кресле как-нибудь пониже, потому что им якобы ничего не видно.
Между прочим, одна из таких не очень остроумных шуток привела к весьма серьезным последствиям. Ж. и 3. имели обыкновение окликать Эраковича по фамилии, быстро и вполголоса, а когда тот оборачивался, малолетние хулиганы равнодушно поглядывали по сторонам. Эракович вообразил, что слышит голоса двух ангелов. Более того, он вообразил, что какая-то особая небесная сила постоянно призывает его к осуществлению величественных художественных замыслов.
Вообще-то, Эракович был убежденным атеистом. Но в данном случае он решил, что не надо так педантично следовать своим принципам. «В конце концов, я же не собираюсь впадать в фанатизм, я углублюсь в религию ровно настолько, насколько мне захочется... Надо же попытаться узнать, чего ждут от меня эти небесные силы», — рассуждал он наедине с собой. Точнее, он не рассуждал, а вслух высказывал свои надежды. Он считал, что если сверху к нему «обращаются» с таким упорством, то однажды все, наверное, сбудется.
Куда тянется и как выглядит татуировка
И наконец, в девятом ряду, последнем в ближайшей к экрану части партера, сидел Ибрахим, хозяин кондитерской. Он был настоящий мастер своего дела, славился отличными, самыми крупными в городе шампитами[4]. И еще тем, что упорно сохранял верность «нашей кириллице». На той улице, где находилось его заведение, уже полно было вывесок на латинице — в основном мало кому понятные английские слова. Но владелец кондитерской «Тысяча и одно пирожное» не желал следовать моде и менять название.
Ибрахим ходил в кино «всей семьей». Рядом с ним сидела Ясмина, дочь, всегда с платком на голове. Она была очень красива. Рядом с Ясминой — ее мать. Сразу было ясно, от кого девушка унаследовала правильные черты лица. Имени Ясмининой матери не знал никто. На правой руке у нее была изысканная татуировка, арабеска, покрывавшая всю кисть и уходившая под одежду, с длинными рукавами в любое время года.
Ходили слухи, что Ибрахим хотел убить какого-то мужчину, который однажды видел всю татуировку на руке его жены. Но тот, опять же по слухам, сбежал в Америку. Правда, кое-кто утверждал, что хозяин кондитерской откладывает деньги на дорогу за океан, чтобы найти того единственного, не считая его самого, человека, который знал, куда тянется и как выглядит эта татуировка.
Пустота
Десятого ряда за девятым не было, то есть их разделяло пустое пространство. Точнее, между ними находился проход шириной метра в два, служивший для того, чтобы зрителям было удобнее входить и выходить. Такое же пустое пространство необходимо и в этом рассказе об одном киносеансе и о фильме, названия которого я не могу вспомнить и даже не могу сказать, был ли он художественным или документальным, хотя точно знаю, что было это в начале мая, и кинотеатре «Сутьеска», больше чем два десятка лет тому назад, год я умышленно не называю. Благодаря этому проходу, этой пустоте, у всех, кто садился в десятом ряду, оставалось гораздо больше места для ног. Некогда существовало неписаное правило: так называемый ряд «с удобными местами для дам и господ» резервировался исключительно для первых лиц города. (И не из-за одного лишь удобства, но и для того, чтобы дамы могли выставить на всеобщее обозрение свои наряды, ведь посещение кинотеатра в те времена считалось выходом в свет.) Позже, в тех случаях, когда демонстрировались фильмы о народно-освободительной войне, здесь сидели ответственные работники, высшие офицерские чины и директора школ. Так оно и было, когда билетер Симонович еще не был таким мрачным и когда именно он определял, где кому надлежит сидеть в соответствии с «райской иерархией».
Ззззззззз...
Ничто, однако, не вечно. Особенно здесь. Неписаный закон с конца семидесятых начал понемногу утрачивать силу. Десятый ряд все чаще занимали местные криминальные элементы, с которыми никто не хотел связываться. Они нагло разваливались в креслах, вытягивали ноги поперек прохода, раскидывали руки на спинки соседних мест, словно недвусмысленно давая понять, что этот ряд для привилегированных лиц принадлежит только им. Тех же, кто их намеков не понимал, они лаконично отшивали: «Занято!»
А бывало и похуже. Если появлялся Крле, бандит из самых опасных, можно было ожидать, что кому- то из зрителей придется остаться без места. Дело в том, что Крле выбирал себе жертву, следовал за ней по всему залу и про каждое место заявлял, что оно занято. Билетер Симонович, тогда уже довольно мрачный, делал вид, что его здесь нет, что он ничего не видит и не слышит. А если несчастный все же дерзал потянуться к откидному сиденью, Крле ледяным тоном произносил: «Мать моя, еще раз — и я тебе кровь пущу, электрорубанком руку отчекрыжу».
В конце концов несчастный, доведенный до умоисступления, умоляюще спрашивал:
— Хорошо... хорошо... Но где же я могу сесть?!
Тогда Крле, всем своим видом изображая готовность помочь, внимательно, даже озабоченно оглядывал полупустой зал «Сутьески», а мотом беспомощно пожимал плечами и выносил приговор:
— Какая жалость. Ни одного свободного места. Похоже, тебе придется постоять!
Представление заканчивалось тем, что жертва была вынуждена выбирать, то ли покинуть кинотеатр (что молодчики ему чаще всего не разрешали), то ли торчать у стены в течение всего сеанса, переминаясь с ноги на ногу.
Крле даже прозвище получил: Рубанок. Хотя в техническом отношении это было не совсем верно, потому что сам он имел в виду инструмент для распилки древесины, а именно циркулярную пилу. Но для несчастного, которому грозило кровопускание и потеря руки, принципиального значения это не имело. После сеанса его еще долго бил озноб. И ему часто потом приходилось терпеть грубые шутки. Так, при встрече на улице с юнцами из числа приспешников Крле, ему случалось слышать громкое, протяжное завывание: «Зззззззззз...», которое сопровождалось медленным движением рук, словно толкающих кого-то по направлению к беспощадному лезвию.
